Мак и его мытарства

Еще он заставил меня вспомнить о юном про́клятом поэте, ходившем по Барселоне в 70-е годы: он был занят тем, что не давал своим друзьям писать, рассуждая, что если ему не хватает таланта для творчества, то пусть и никто не творит. Сейчас он обременен долгами и женами, которые не могут поверить, что их избранник когда-то был машиной зла.

И я подумал: стократ предпочтительней высокомерие, сумасбродство, извращение, дурь и блажь – все, что я угадываю в Санчесе, чем то, что можно было бы приблизительно и условно назвать «мерзость деяний», что, как мне кажется, порождает тлетворное моральное уродство Юлиана.

Иногда, как ни странно, достаточно движения губ, едва заметной, ничего вроде не значащей ужимки в сопровождении мимолетного и молниеносного – столь же стремительного, сколь и испепеляющего – взгляда, чтобы – как говорил Рембо – познать неведомое, и не «в далекой terra incognita», а в самом сердце того, что совсем рядом».

[ОСКОП 35]

Племяннику, так ненавидящему своего блистательного дядюшку, надо было просто-напросто набраться терпения и действовать, подобно мужу из рассказа Рэя Брэдбери, то есть всего лишь ждать, когда начнется прилив. В этом рассказе под названием «Лето Пикассо» чета американцев отправляется в отпуск к морю, в некое местечко между Францией и Испанией. Настоял на этой поездке муж, который знает, что там живет Пикассо и даже порой спускается на пляж. Муж не верит, что увидит его, но мечтает, по крайней мере, дышать с ним одним воздухом. После обеда жена решает остаться дома, а муж – прогуляться. Идет на пляж, шагает вдоль берега. И замечает впереди еще одного человека. Он видит его со спины: это сильно загорелый старик, совершенно лысый и почти голый. В руке у него трость и время от времени он что-то рисует ею на песке. Муж, идущий следом, склоняется над этими рисунками и рассматривает их – там изображены рыбы и морские растения. Пикассо удаляется, становясь все меньше и меньше, пока не исчезает вовсе. Муж садится на песок и ждет. Ждет до тех пор, пока начавшийся прилив не смывает все эти рисунки и песок вновь не становится первозданно чист.

36

Есть книги, которые оседают в памяти навсегда. Например, неоконченный роман Жоржа Перека «53 дня». Мне вообще кажется, что в этом дневнике литературного подмастерья я незаметно для себя подпал под влияние этой книги. Да нет, не кажется: я совершенно уверен, что он сильно повлиял на меня, пусть даже я до сего дня и не вспоминал о нем. Меня восхищает название его книги – прямая отсылка к тому, сколько дней Стендаль диктовал свой шедевр «Пармскую обитель».

Перек умер, не успев дописать свою книгу. Не это ли обстоятельство придает ей теперь особенное звучание? С тех пор, как год назад я прочел «53 дня», я пытаюсь объяснить самому себе тот странный факт, что книга, практически готовая к печати, застряла у друзей автора – улипианцев[53] Гарри Мэтьюза и Жака Рубо. Как это понять? Рукопись состояла из двух самостоятельных частей: вторая исследовала новые возможности, которые открывала детективная история, содержавшаяся в первой, исследовала и в известной степени изменяла ее. Обе части были снабжены забавными примечаниями, озаглавленными «Примечания, относящиеся к отредактированным страницам» и не только завинчивающими еще туже гайку, которая скрепляла обе части, но еще и выявлявшими следующее обстоятельство: роман Перека не был прерван кончиной автора, а он внедрил ее в собственный текст, и, значит, не завершен – нет, роман был дописан задолго до этого, но нуждался в столь серьезной неурядице, как смерть, чтобы стать оконченным, хотя на первый взгляд и мог бы показаться оборванным и неполным.

Таким образом, в этом романе, идеально выстроенном и «завершенном», Перек рассчитал все, включая и обрыв в финале.

И каждый раз, как я перелистываю «53 дня», мне хочется думать, что Перек написал этот роман, чтобы посмеяться над смертью. Ибо это ли не издевательство над высокомерной Смертью – скрыть от нее, что автор поиграл с нею, с этой несчастной гордячкой, заставив ее думать, что это взмах ее смехотворной косы оборвал «53 дня»?

37

Если буду переписывать «Старых супругов», непременно заменю эпиграф из Карвера, совершенно бессмысленный в рассказе, стиль которого напоминает стиль любого автора, сколько ни есть их в мировой литературе, кроме Карвера, на эпиграф из американца Бена Хехта, чей стиль несравненно лучше подходит для истории Бареси и Пирелли. А, может быть, поступлю ровно наоборот и в честь апофеозно-нелепого эссе Ницше «Мопассан, истинный римлянин», оставлю цитату из Карвера, и в книге, таким образом, появятся уже два рассказа, в которых эпиграф не будет иметь ни малейшего отношения к содержанию.

Или все же возьму эпиграфом цитату из «Враждебной куклы» Хехта: на основе этого рассказа Эрих фон Штрогейм снял своего «Великого Габбо».