Мак и его мытарства

А в моем случае попытка познать приучила меня – на страницах этого дневника – к прелести теней, и я день за днем превращался в жизнерадостного читателя, которому порой нравится невидимое, прикровенное, скрытое за пеленой туч, тайное – и даже иногда доставляет удовольствие мыть лицо пылью цвета пепла, чтобы увидеть, возможно ли в глазах других казаться более серым.

&

Я просыпаюсь, плохо соображая, и иду сюда записать то единственное, что запомнилось мне из этого кошмарного сна, где кто-то настойчиво твердит мне:

– Смотри, в первом издании «Моби Дика» было двадцать пять страниц эпиграфов.

Решаюсь спросить: неужели такое необыкновенное количество это правда и, получив подтверждение, замираю, оледенев, будто на парашюте приземлился в Гренландии. Разумеется, я и раньше это знал да позабыл. Меня смех разбирал при одной мысли о том, что я еще думал блеснуть количеством эпиграфов.

42

Я сделал большой круг по всему кварталу Койот, стараясь понять, было ли что-нибудь между Кармен и Санчесом, притом что как раз сейчас был совершенно уверен, что ничего не было.

И все же я начал решать эту умственную задачу, ибо подумал, что, как ни глупо доводить до конца столь никчемное расследование, не говоря уж о том, с каким риском оно было связано – я мог бы выглядеть рогоносцем или сумасшедшим – я отдал бы все за хорошего служащего, который сумел бы заменить увлекательной историей занудный рассказ «Кармен», сочиненный Санчесом.

В конце-то концов, сказал я себе, если хочешь отыскать хорошую историю, надо идти на риск. Каждый писатель знает это, как и то, что каждый рассказ рискует стать бессмысленным, но без этого риска он вообще ничем не станет.

Сейчас я останавливаюсь, чтобы внести одно уточнение, и за него, уверен, сам дневник будет мне благодарен: когда я говорю «писатель», у меня создается впечатление, что по причинам, моему разумению недоступным, мне представляется человек, который снимает перчатки, разматывает шарф, сообщает птице в клетке, что нынче снег, потирает руки, вешает пальто на крючок, идет дальше и готов отважиться на все.

Если не отважится, никогда не станет писателем.

Этот человек с птицей в клетке, который приходит домой и вешает пальто на крючок, долго, на протяжении многих лет, был для меня самым ходовым воплощением писателя. Думаю, объясняется это тем, что в конце 60-х я посмотрел фильм Жана-Пьера Мельвиля «Самурай», где наемный убийца живет в глубочайшем одиночестве. Вот с тех пор этот образ меня сопровождает повсюду. Одинокий человек и птица в клетке – попугай-лори или еще какой-то, не помню точно. Образ человека, задавленного ледяной глыбой одиночества, но одновременно, опять же по причинам, определить которые не возьмусь, может быть, из-за перчаток или из-за возвращения домой – теплого.

Писатель подобен наемному убийце. И это объясняет, почему я когда-то при виде лже-племянника – он исполнял свою роль неоцененного таланта, писателя лучшего в мире, но покуда еще никому не ведомому – предложил ему наняться в преступники.

Я вышел на долгую прогулку по Койоту, пытаясь найти такую историю, куда уместился бы уже написанный мною фрагмент из «Кармен», которым втайне так гордился: «Она по-прежнему и как всегда была очень хороша собой…»

Я вышел в полной уверенности, что на улице со мной запросто могут случиться события, которые отлично согласуются с этим фрагментом. Да и что бы ни случилось, мне все пригодится для того, чтобы создать портрет нынешней Кармен, увиденной глазами обитателей квартала.

Я вышел, зная, что рискую, но что лучшего пути у меня не остается, что надо рискнуть и превратиться в того, кто провоцирует истории, которые я буду искать во время этой прогулки, когда смогу снять воображаемые перчатки и не менее воображаемый шарф и увидеть, что же происходит внизу, на улице – увидеть, что происходит, покуда я буду задавать один странный вопрос.

Я намеревался, во-первых, поговорить с продавщицей в кондитерской «Карсон». Но прежде, проходя мимо «Вильяроэль», я наткнулся на всклокоченного белобрысого нищего – того самого, что когда-то возил за собой тележку из супермаркета и выпросил у меня немного мелочи. Дверь была открыта, и можно было увидеть, что он лежит на полу, подстелив картонки и завернувшись в одеяла, – это летом-то! Завидев меня, он с изысканной вежливостью осведомился, не могу ли я ему помочь. А мне вновь показалось, что в прошлом я знавал его, но, быть может, этот эффект короткого знакомства проистекал от того, как фамильярно он всегда обращается ко мне. Или, быть может, от того, что я вижу в нем учтивую версию Юлиана-ненавистника, аверс, так сказать, злобного лже-племянника и потому раз от разу отношусь к нему все лучше. Я дал ему три евро, на что он сказал, что в прошлый раз было меньше.

– Какая расточительность, – докончил он.