Махатма. Вольные фантазии из жизни самого неизвестного человека

Отечественный ответ на предложение Пастера не стал для Хавкина полной неожиданностью: он предвидел сложности, но всё же не в таком категорическом формате. «Мы не нуждаемся в услугах…» А в чём же тогда вы нуждаетесь? В чудесном избавлении от холерного мора? Но чудеса случаются чрезвычайно редко, и вряд ли следует на них рассчитывать. Значит, мёртвая земля, покрытая мёртвыми телами мужчин, женщин и детей. Людей, которых уже ничто не подымет на ноги, – даже чудо.

Годы спустя, герой знаменитого писателя одесской литературной школы, стоя на краю поля, усеянного трупами, задавался горестным вопросом: «И чего это бабы труждаются?» В месиве гражданской войны и всеобщего одичания ответ являлся как бы сам собою: «Ништо! Новые народятся…»

Народятся новые – замечательный ответ для популяции одноклеточных существ. Но не такими же существами населён захваченный пандемией русский Туркестан – прокалённый солнцем плацдарм для наступления инфекции на северо-запад, к Волге, к сердцу России. Владимиру Хавкину под силу преградить этот смертный путь, но в Петербурге постановили возвращения неблагонадёжного беглеца на территорию Российской империи не допускать ни под каким предлогом. Пусть сидит себе в своей Европе, так куда спокойней.

Это решение русских властей подмешало ложку дёгтя в плошку мёда: исход эксперимента с вакциной был признан в парижском медицинском сообществе убедительным, зато успех микробиологической науки – сомнительным. Никто во Франции даже и не собирался проводить массовую вакцинацию населения: случаи заболевания холерой встречались, но носили единичный характер и до поры, до времени не угрожали обществу. Как говорят в таких случаях русские люди: «Пока гром не грянет, мужик не перекрестится». В этой неустойчивой ситуации петербургская ложка дёгтя добавила горечи: Хавкин переживал отказ, пришедший с державных невских берегов. И заманчивое предложение лондонского консультанта Джейсона Смита, сделанное месяц назад, теперь оказалось более чем к месту.

Хавкин не имел представления, что ему предложат в Лондоне, и не строил долгосрочных планов. Ве́рхом удачи ему виделась непрерывная, изо дня в день исследовательская работа в оборудованной современной аппаратурой лаборатории, доступ к медицинской периодике и подготовка статей для научных журналов. И, в тихие ночные часы, составление подробного дневника, к чему Вальди в последний год приобрёл большой вкус. Твёрдым бисерным почерком, что называется, «для себя» он исписывал в своей парижской мансарде страницы карманных блокнотов в разноцветных картонных обложках – вмещались туда и характеристики текущих событий, и движение научных поисков, и перечень трат на еду в продуктовой лавке на углу.

Хавкин никогда не задавался вопросом: а зачем он ведёт этот дневник? А если бы и задал, ответить на него было бы непросто. Многие люди, в разные времена, скрытно или явно вели дневник, да и нынче этим увлекаются с не меньшим рвением, чем в давние дни. Одних ведёт протоптанная козлами тропинка графомании, и их немало, другие – тщеславные и чугунно самоуверенные – желают сохранить свой образ для потомства. Ни то ни другое никак нельзя отнести к Владимиру Хавкину. Он принадлежал к исключительной, крохотной части дневниковых писателей – его толкало к столу, к пузырьку с чернилами чувство совершенного одиночества и естественная тяга поделиться обстоятельствами своей жизни если не с друзьями и подругами, которых у него не было вовсе, то с листом бумаги, преданным и терпеливым. По существу, эта еженощная встреча с блокнотом сводилась к откровенному зеркальному разговору с самим собой – без утайки и намёков, свойственных устному общению с себе подобными. Всё его время, с утра и до вечера, занимала работа, либо в лаборатории, либо в библиотеке. Он даже и не пытался выкроить час-другой для милого общения и лёгкого разговора со знакомыми людьми – непрерывная работа его не душила, значит, он не нуждался и в отдушине. Она, эта работа, нацеленная на борьбу со смертью и в конце концов на улучшение мира, избавляла его от груза одиночества. Его устраивала такая жизнь. Иногда он без сожаления вспоминал цветочную Люсиль на её топчане – но на окраине картинки, вдалеке, брезжила Ася, похожая на камею. Они не мешали друг другу, но жемчужный свет, исходивший от Аси, уверенно перебивал базарные цвета Люсиль: зелёный, синий, морковный.

Прежде, чем принять решение, Вальди отправился к Мечникову.

– Поезжай, – сказал ему Мечников. – Присмотрись… Уверен, что только научный интерес, он один определит твоё будущее.

И наступила пора парижского прощания, скорее радостного, чем печального: завтрашний день, несмотря на его совершенную неопределённость и размытость, не говоря уже о настораживающем смоге, оставлял свободное место для надежды… Да и прощаться, получалось, было почти что и не с кем. Лавочники из мясного ряда, цирковые лилипуты и кони – нет, не с ними. Цветочница с её крашеными куриными перьями – и не с ней. Коллеги из Института? Там друзей почему-то так и не завелось.