Махатма. Вольные фантазии из жизни самого неизвестного человека

Деревушка оказалась мёртвой. В пустом жилье не нашлось ничего, кроме тряпья, помеченного чумным гноем. Чуть в стороне от домов лежал в жухлой траве, лицом к небу, почерневший труп, изъеденный язвами, другой скрючился на пороге хижины. Живые, как видно, поспешно отсюда ушли, унося с собою болезнь куда глаза глядят, – в лесную глушь или в соседние деревни.

Анис решила не задерживаться здесь ни для короткого придорожного отдыха, ни для подробного обследования и описания, а идти дальше по намеченному маршруту, к следующей деревне: сегодняшние прививки не сделаны, нужно восполнить упущенное. Её помощники, все трое, были подавлены увиденным и желали лишь одного: как можно скорее унести ноги из мёртвой деревни.

Перед уходом совершили необходимое: подожгли хижины, чумная деревня утонула в очищающем пламени. Оглядываясь на золотую шапку огня, Анис думала о том, что Вальди, при всей его твёрдости, не стал бы, пожалуй, жечь эту деревню, это человеческое гнездовье, и сводить его с лица земли: беглецы могли вернуться к родным очагам, и нашли бы пепелище. И другие люди, далёкие пришельцы, могли сюда забрести, на чужое насиженное место, и заразиться, и погибнуть… Мечтательно-твёрдый Вальди, приезжий еврей, не смог бы, а она, индианка Анис, смогла, – и в этом, с нежною горечью она думала, скрыта потаённая разница между ними. Высокий огонь, легко скользящий сквозь дым, умиротворял душу Анис и утверждал красивую молодую женщину в её правоте.

Маленькая группа пробиралась сквозь заросли, узкая лесная тропа время от времени прерывалась вязкой топью или подгнившим и рухнувшим стволом. Навьюченные мулы трясли головами, отгоняя слепней и мух, и то и дело задевали поклажей тесные стены растительности по сторонам. Двигались словно по душному зелёному штреку, вверху наглухо запечатанному сплетшимися древесными кронами, сквозь которые не проглядывало открытое небо. До деревни Тампи оставался час пути, когда, надломившись, распяленная пальмовая лапа упала на путников, на голову цепочки – на Анис и одного из ассистентов.

Усталые люди не обратили на это особого внимания: упала так упала! На ходу они отряхнули сор с лиц и одежды и продолжали шагать, глядя под ноги – чтоб не угодить в припорошенную травой колдобину или не потревожить затаившуюся ползучую тварь. Добравшись до деревни, они развьючили мулов и дали себе полчаса на отдых.

Умывая лицо от пота, Анис обнаружила за ухом маленькую, с однопенсовую монетку, пульсирующую опухоль вокруг укуса какого-то насекомого. Видно, с той пальмовой ветви что-то заползло и ужалило, предположила она. Комар, слепень? Вряд ли. Тогда что? Ответа на этот вопрос нельзя было подыскать, поэтому Анис, поводив пальцем по опухоли, забыла о ней.

Часа через три, к концу работы, когда привитые жители Тампи разбрелись на ночь по своим хижинам, Анис вспомнила об укусе: опухоль увеличилась, шею и верхнюю часть груди покалывало, как при онемении. К наступлению ночи женщину бросало то в жар, то в холод, и озноб набегал на неё. Всё это могло происходить и не от глупого дорожного происшествия, не от случайного падения ветви – но могло ведь и от него.

Наутро она не поднялась: глаза застилал красный туман, пальцы не слушались и не держали ноги.

Километрах примерно в четырёхстах от Тампи, в походном лагере своей противочумной группы, Государственный бактериолог, не изводя себя нетерпением, думал о скором возвращении домой и встрече с Анис, которая, по расписанию экспедиций, возвращалась в Бомбей одновременно с ним, в те же дни. До возвращения оставалось ещё около недели. Вальди хотелось, чтобы эти дни поскорей пролетели, он скучал по Анис, – но предаваться нетерпению не желал: это чувство размывало волю и к тому же было совершенно бессмысленно. Хавкин брался было за дневник – поразмыслить на эту тему и о тоске по Анис, но так и не решился приоткрыть душу: всё придёт в своё время и в свой час, и нечего ощупывать не случившееся ещё событие, как курицу на одесском базаре.

Он хандрил по вечерам, и ничего не мог с собой поделать. Засыпая наполненной звуками тропической ночью в гамаке под пологом, он перебирал в полусознании лепестки воспоминаний, и однажды пришло к нему почему-то вот это, слышанное в детской еврейской школе от белобородого ребе: «Грустить – Бога гневить». Это хасиды придумали на Волыни после истребительных казацких погромов: веселье сердца – заслон от грусти, разъедающей душу и неугодной Богу. Песня против стона, пляска против смерти. Диво дивное! И выжили со своими песнями и плясками, не вымерли евреи до единого под погромным катком и в удушающем трауре уцелевших. Так устроил Бог, в которого Хавкин не верил. В Бога – нет, но хасидское изобретенье вызывало в Вальди восторженное изумление: то был единственно спасительный ход, и он сработал!