Махатма. Вольные фантазии из жизни самого неизвестного человека

Этот школьный ребе являлся незвано, раз за разом, несколько ночей подряд, и настраивал Хавкина на мистический лад, ему несвойственный. Дикий лес, набитое звёздами чужое небо – и вдруг, откуда ни возьмись, этот бородатый старик в чёрной ермолке! Он даже привык к явлению ребе и, укладываясь на ночь, поджидал его прихода. Веселиться в пику бедам и несчастьям, в угоду Главному Дирижёру! Ну да, это укладывалось в психологические рамки прямоходящих. Может, вся идея неохватной борьбы добра со злом и есть локальное сопротивление веселья губительному унынию, изобретённое неодушевлённым космическим разумом?

А попытки Вальди разбудить в себе веселье и, по примеру хасидов, прогнать хандру не удавались: он скучал по Анис и подгонял неторопливые часы времени. На пятый день группа должна была выйти к железной дороге Калькутта-Бомбей и погрузиться в поезд. И вот тогда можно будет вздохнуть посвободней: да здравствует технический прогресс! Он не спасает от превратностей судьбы, но облегчает жизнь.

В поезде, в вагоне первого класса, бездумно глядя из глубокого мягкого кресла на сливающийся в бегущую зелёную ленту пейзаж за окном, Хавкин снова ощутил присутствие того школьного старика, и зябкий ветерок тревоги его коснулся. Анис – больше не о ком ему было тревожиться; не о себе же… Он пытался выстроить связь – ассоциативную или вовсе неуловимую – между стариком из своего одесского детства и индийской Анис, и ничего у него не получалось. Но чувство тревоги его не оставляло, и это раздражало Хавкина и сердило.

По приезде в Бомбей он узнал, что Анис умерла в джунглях от укуса ядовитого паука.

Конечно, Хавкин знал вполне достаточно о диковинных, в глазах европейца, особенностях индийских похорон, но никогда на них не бывал и к душераздирающим подробностям не проявлял ни малейшего интереса. Он и в Европе, и ещё раньше, в Одессе, предпочитал держаться от кладбищ подальше. Почему? Бог весть: интуитивно или по вовсе необъяснимым причинам. Хранилища, куда навечно закладывали переставших быть живыми людей, вызывали в нём недоверие: «вечное хранение» наверняка обернётся временным, поскольку нет ничего вечного, кроме самой вечности, а отсутствие связи между содержимым могилы и тёплым духом ушедшего было для Вальди бесспорным. Кладбища настораживали его своей холодной надменностью, и он, по мере возможности, обходил их стороной.

Да и к самой смерти, этому завершающему факту жизни, он относился с терпеливым пониманием. «Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки» – это он тоже запомнил из своего еврейского детства. Время спустя, окружённый смертями, обложенный ими – холерными, чумными, – он испытывал к ним своего рода уважение, как равный к равному. Рано возмужав, он чурался отрежиссированного спектакля погребения – похоронного аншлага с оркестром, зрителями и плакальщицами. Только дети должны хоронить родителей, они одни – это их родовое дело; таким он видел порядок существования. Дети – родителей, но не наоборот.

Анис хоронила её мать Видья и многочисленная родня. Вальди не явился ни на похороны, ни на поминанье – Анис ушла, и соболезнования десятков незнакомых посторонних людей только разбередили бы тупую боль его утраты. Он сидел взаперти, настроив граммофон, в своём флигельке при лаборатории, уверенный, что горе следует переживать в одиночестве. В том, что произошло, он не улавливал глубинной связи событий и не объяснял смерть Анис случайностью. Не паук же ткал паутину случившегося! Тогда кто? Или что? В чём тут смысл? Замысел? Граммофон играл, Вальди, не давая музыке прерваться, поднимался из своего кресла и менял пластинки одну за другой. Он был в доме один – а как бы и не один, и вот благодарно поглядывал на раструб напарника-граммофона, наполнявшего комнату светлыми звуками знакомых мелодий. Музыка мягко поглаживала душу, защищала от наползающих валов горя. Школьный ребе, как видно, не ошибся… Всё здесь было, в доме, как прежде: кожаный диван, кресла, обеденный стол, граммофон, картинки псовой охоты по стенам. Не было маленькой Анис, красивой, как райская птица. Улетела Анис, вернулась в рай.

«Красота спасёт мир», – это знаменитый писатель Достоевский придумал. Не спасёт! Анис мир не спасла, и сама не спаслась. Если уж что его и спасёт от повального вымирания, то это антиинфекционные вакцины. А красота скрашивает жалкое рубище нашей жизни… Хавкин поворачивал голову, и ничто, никакой предмет в гостиной – ни роскошный, на деревянной тумбе граммофон последней модели, ни бегущие по заячьим следам бигли на картинках в золотых рамках – не задерживали его взгляд своей красотой. Красота ушла отсюда вместе с Анис, и заменить её было нечем.