Махатма. Вольные фантазии из жизни самого неизвестного человека

Главное своё достижение, на которое Вальди ухлопал четыре месяца жизни, состояло в том, что Военное министерство, по контракту с которым вакцину Хавкина прививали солдатам и офицерам армии Её Величества королевы Виктории, предоставило ему в одной из своих секретных лабораторий место вольного учёного. Новое это заведение ни в чём не уступало его бомбейской лаборатории, а кое в чём и превосходило её: самое новое оборудование, самые ценные материалы – всё было здесь к услугам экспериментатора. Доктору Хавкину предложена была полная свобода действий, он ни перед кем не обязан был отчитываться. Сидя над микроскопом, Вальди искал подходы к обезвреживанию растительных ядов, с которыми у него были личные счёты, и смертоносных отрав, распространяемых тропическими насекомыми, к примеру, пауками. Его ничто не подгоняло – ни люди, ни обстоятельства; вот он и не спешил. Эти поиски выбивались из ряда его бактериологических интересов, они склоняли Хавкина к загадкам таинственной химической науки, но это не расхолаживало исследователя, а лишь подогревало его научный пыл.

– Отдыхайте, друг мой! – повторял Джейсон Смит при каждой встрече с Вальди. – После ваших индийских подвигов вам полагается покой. – И иногда добавлял с уклоном в философию: – Жизнь коротка, покой безграничен…

Хавкин не понимал, что такое спокойный отдых, зато понимал очень хорошо, что Джейсон вынашивает смутные планы, в которых ему отводится не последняя роль. Все попытки Вальди разведать, что его ждёт, упирались в глухую стену: Смит на этот счёт был нем как рыба. Не то чтоб это таинственное молчание внушало тревогу – Хавкин, привыкнув к размеренному движению местной вялотекущей жизни, почти разучился реагировать на раздражающие факторы: он старательно их огибал. После первого года лондонского сидения ему и исход следствия по его делу о девятнадцати покойниках – а конец разбирательства всё ещё не проступал в юридической мгле – представлялся событием призрачным, словно рычанье грома далеко за горизонтом. Он жил, не числя дней, и будущее, которое, по всем признакам, наступит после завершения судебного процесса, было для него совершенно непроницаемо. Он не знал, чем займётся, куда поедет и поедет ли вообще после окончания следствия и оглашения приговора. Вероятность посадки за решётку он не исключал полностью, помещая её на самой окраине своего воображения, заметно обедневшего за год лондонского существования, в условиях безмятежного отдыха, рекомендованного ему Джейсоном Смитом, консультантом.

Нельзя сказать, что в этом режиме замедленного ожидания Вальди всё на свете опостылело. Ничего подобного! Но всякое ожидание было противопоказано его душе, склонной к беспокойству и мятежу.

В Одессе он не мучился ожиданием. Жизнь его скакала галопом – в народовольческом подполье, потом в опасных играх с охранкой и, наконец, в бегстве за рубеж. Он не просто ждал ареста в Одессе, а противодействовал ему, по мере сил… Ожидание обрушилось на него в Париже, где он, таская на рынке говяжьи туши, вынашивал под сердцем мечту о работе в институте Пастера, – и его нетерпение скрашивала не толстомясая Люсиль в своей фанерной будке, а совсем другое: запредельный труд циркового борца приносил не только приработок, но и давал робкое ощущение принадлежности к миру артистов – вместе с лилипутами и дрессированным слоном. Как ни странно, именно это пятнышко тепла грело его душу и разряжало удушливую атмосферу ожидания.

Он не умел ждать. Да и кому по плечу это мазохистское умение, противоестественное! Погоня за справедливостью не терпела проволочек, и всякая задержка была Вальди враждебна. Навязанное ему лондонское сидение вместо блужданий по заразным джунглям было как раз такой задержкой; потоки пустословия, с утра до ночи без толку обтекавшие его, как проточная вода, исчезали без следа. Слова роились, где бы он ни появлялся – в присутствиях, на встречах, даже в лаборатории. Вечерами, возвращаясь в свою казённую квартиру, он продолжал и в тишине дома улавливать словесный гомон, оставленный за порогом. Он сидел в кресле, в углу гостиной, точно как в Бомбее, и разглядывал лондонскую темень, липнувшую к окнам. Ему не хватало граммофона; он купил его. А белого павлина он тут не мог завести.

Поначалу, по ночам, когда сон сжимает время в гармошку, наплыв слов не ослабевал, но принимал иной, не столь навязчивый характер. По приезде в Лондон сновидения почти не тревожили Вальди: он спал крепко, как бревно. И вот в эту его последнюю крепость взялись настойчиво проникать красочные фигуры, действовать там вопреки воле спящего и вымогать обременительный разговор. Были там коллеги по цирку-шапито, и боевик-народоволец Андрей Костюченко, и одесский куриный старик – хозяин съёмного угла с Базарной улицы. Мало ли кто!

Но вот, как снег на голову, на Вальди свалились ангелы.