Махатма. Вольные фантазии из жизни самого неизвестного человека

– Традиция! – оживился Альрои. – Наша традиция настораживает, иногда отвращает. Но она необходима, евреи держатся на ней, как птицы на ветке. Это традиция сохранила нас, разбросанных по всему свету бродяг. Чем строже традиция, тем выше стена, охраняющая народ от распыления. Хотя носители этой нашей традиции предстают в глазах множества совершенными дикарями.

– Кто они, эти дикари, оберегающие народ? – продолжал расспрашивать Вальди. – Я запомню…

– Самые неприступные из них – литваки в их иешивах, – сказал Альрои. – Литовские ультраортодоксы. Люди-скалы. Глядя на их твердокаменность, евреи начинают задумываться над своим предназначением.

– Избранностью? – с сомнением в голосе спросил Хавкин.

– Куда трудней! – опроверг рабби. – Мы не избранники, мы избравшие: Авраам избрал Бога, а не наоборот.

– Свобода выбора, – неуверенно молвил Хавкин и взглянул на Альрои – подтвердит он или опровергнет сомнительное предположение.

Светлолицый старик никак не реагировал. Он выпростал руки из кургузых рукавов своего пиджачка, свёл большие пальцы и, возложив ладони на голову Вальди, стал читать слова благословения.

Выйдя на волю, Хавкин словно бы погрузился с головою в другой, сопредельный мир. Он и игрушечным ему теперь не казался, а так: своеобразным, да и то лишь до резных дверей синагоги светлолицего старика. За теми дверями начинались дивные чудеса, объяснения которым не следовало искать.

Неспешно шагая в гостиницу, Вальди намеревался остаться там, в своём номере, до самой ночи, а наутро, пораньше, отправиться в обратную дорогу, вниз: всё, что только можно было и нужно, он в Цфате уже получил.

Но на исходе дня он передумал: ему захотелось перед отъездом ещё разочек зайти в синагогу Альрои – просто тихо поглядеть на старого рабби, на его голубоглазое лицо, на его нищий кургузый пиджачок – и сохранить этот образ навсегда в памяти. Он и двинулся, и предвечерье освещало ему путь.

Зашёл час вечерней молитвы Маарив, синагога была полна молящимися. Выглядывая из-за спин, обтянутых чёрными лапсердаками, Вальди не различил в глубине зала ни каменного возвышения, ни деревянного стола на нём, ни светлолицего старика с разномастными учениками, словно там их никогда и не было.

– Простите, – наклонился он к ближнему молящемуся еврею, – это синагога Альрои?

– А чья же ещё? – изумлённо откликнулся этот еврей. – Ну, конечно!

– А где рабби Альрои? – предвидя дикое, спросил Вальди.

– Он умер, – сказал еврей.

– Как умер?! – отшатнулся Вальди Хавкин. – Когда?

– Четыреста семьдесят шесть лет тому назад, – сказал еврей и вернулся к молитве.

Спускаясь по тряской дороге к Галилейскому морю, в каменную Тивериаду, разомлевшую от жары, Вальди знал, что больше никогда сюда не вернётся. Он не испытывал от этого ни грусти, ни печали, свойственные иногда дотошным путешественникам, налившим глаза чудесами в чужих пределах. Раскалённые эти края не были ему безусловно чужими, но и своими, родовыми он принимал их лишь отчасти; пример древних евреев, не на птичьих правах здесь когда-то проживавших, бесповоротно его не убеждал. Игрушечный Цфат, расположившийся вокруг синагоги Альрои, он связывал не с Галилейскими горами, а решительно его помещал на Седьмом небе, среди звёзд.

– Лозанна на берегу Женевского озера подходит мне для жизни больше, чем Тивериада или, если вам угодно, Тверия на берегу Галилейского моря! – раз за разом внушал Вальди Хавкин своему собеседнику и соседу по постоялому двору «Привал в Тверии» Аврааму бен-Элиэзеру. Но этот Авраам, религиозный авторитет родом из белорусского Пинска, внушения Хавкина пропускал мимо ушей и не принимал их к сведению.

– Тверия – один из четырёх наших священных городов, – твердил своё Авраам из Пинска. – Иерусалим, Хеврон, Тверия, Цфат. Вы только посмотрите на эту башню! – он повёл рукою в сторону обрушившейся круглой башни, сложенной из чёрных тёсаных камней. – Из этих – вот этих самых! – камней крестоносцы строили свои замки. И где они сейчас, эти крестоносцы? Где Саладин? Где тутеры? Их нет, нет и нет! А мы с вами сидим здесь, на берегу озера, и пьём чай.

Авторитетный Авраам приехал сюда помолиться у святых могил праведных учителей – многие из них залегли в своё время в землю Тверии на вечное хранение и обрели здесь последний приют. Уроженец дремучего Полесья приехал из Иерусалима, куда он, с раввинским дипломом в кармане, перебрался в самом начале века из лесных славянских краёв, поселился в Еврейском квартале и теперь наставлял в учёбе слушателей иерусалимской иешивы «Свет Акивы». Три десятка студентов самых разных возрастов высоко ценили своего учёного наставника. Авраам бен-Элиэйзер был убеждённым ортодоксом, но до литовских ультраортодоксов ему было далеко; сословные различия в еврейском мире очень глубоки и обрывисты.

– Вы поехали в Цфат, потому что у вас еврейское сердце, – разглаживая белый занавес бороды, убеждал и уговаривал Хавкина рав Авраам бен-Элиэзер. – Вы ищете себя в народе.

– Я ищу себя в себе, – поправил Вальди.