Махмуд Эсамбаев

Люди, вспоминая Махмуда, говорят не о танце, не о виртуозности или одухотворенности танцора, говорят об ожоге, ознобе, ошеломлении, неподдельном восторге, слезах. Такой человек, как Эсамбаев, бывает раз в человеческой жизни. Если планета Земля рождает такое чудо даже раз в тысячу лет — спасибо ей за это.

Эсамбаев принадлежит не одному танцу, не одному искусству, не одному народу. Он принадлежит вселенной — разноязычной, разноплеменной и необозримой аудитории.

Именно поэтому, уйдя в мир иной, он остался с нами. Именно поэтому хочется снова и снова думать о нем и вновь переживать то высочайшее волнение, то наслаждение и радость, которые он дарил так щедро, с такой великой любовью к нам.

Изящество, тонкость, лиризм, красота движений его танца всегда и везде будут трогать людей, волновать их, делать лучше и чище.

Жизнь продолжается. Она, сохраняя сама себя, дает побеги на любых развалинах, произрастая даже из малого семени. Снова зацветут сады, как феникс из пепла, возродится Чечня. И это будет лучшим памятником ее легендарному сыну — Махмуду Алисултановичу Эсамбаеву».

Журналист Руслан Караев:

«Если хочешь убедиться, что танец — это высочайшее искусство, смотри его из зала, — сказал мне как-то Махмуд Эсамбаев, — а чтобы узнать, какая это тяжелая работа, приходи за кулисы и наблюдай оттуда».

Было это в далеких уже семидесятых, когда я, еще совсем неопытный репортер молодежной газеты «Комсомолец Дагестана», договаривался с великим танцовщиком об интервью для этого издания.

Концерт должен был состояться в здании приморского театра Махачкалы, и незадолго до его начала я уже устроился на стуле где-то в конце сцены и слушал приглушенный гул переполненного зала. Потом были долгие выходы и возвращения танцовщика за кулисы, град пота на его лице, прерывистое дыхание артиста и хриплые, едва слышимые команды в адрес музыкантов о подготовке к следующему танцевальному номеру.

А в зале неистовствовала восторженная публика, наблюдавшая за искрометными танцами кумира, освещенного ярким светом мощных софитов, и внимавшая великолепному аккомпанементу музыкантов…

Как и в судьбе каждого великого человека, в жизни Махмуда были и зависть коллег по сцене, и злобное очернительство, предательство вчерашних поклонников и злодейское коварство. Сам же он стоял выше всего этого и щедро дарил людям свою дружбу и свое лучезарное искусство.

Удивительно, но еще солистом Киргизского театра оперы и балета, когда весь чеченский народ был в депортации и немилости советской власти, Махмуд Эсамбаев заставил всех говорить о себе с придыханием. А ведь тогда мало еще кто знал, что Махмуд Эсамбаев успел пронести свое уникальное искусство еще по фронтам Великой Отечественной, даря солдатам своей Родины минуты радости и вдохновения. И это был его, эсамбаевский, вклад в Победу.

Звездный час чеченца, чей народ всё еще оставался в казахстанской и киргизской ссылке, наступил на московском Всемирном фестивале молодежи, куда уже признанного в профессиональных кругах танцовщика организаторы форума просто вынуждены были пригласить для публичных сольных выступлений.

Вспоминая о тех днях, Махмуд любил отмечать, что и в дело возвращения своего народа на Кавказ ему удалось внести свою весомую лепту. Он имел право такое утверждать.

Потом начались его многолетние международные гастроли, концертные поездки по всем городам и республикам Советского Союза. Из многих таких туров он привозил новые хореографические идеи, которые потом воплощал на сцене в единственной тогда и сейчас своей сольной программе «Танцы народов мира». Не раз к нему подходили люди разных национальностей и выражали неподдельное удивление, что, мол, как ему удается танцевать «Золотого бога» лучше индусов, «Макумбу» лучше бразильских индейцев, а в «Корриде» превзойти самих испанцев.

Как-то и я решил задать ему такой вопрос, готовый услышать что-нибудь в стиле «Работать надо», но оказался совсем неожиданным: «Я же чеченец… А в нашем танце есть всё: и горы, и степи, и яростный огонь, и всё сметающие водные потоки»…

Наверно, тогда я понял для себя, почему этот человек всегда и везде, не снимая ни перед кем — ни перед королями и президентами, ни перед папой римским, ни перед различными генсеками, шахами и султанами, носил на своей гордой голове чеченскую каракулевую папаху. В то время это был единственный публичный чеченец, позволявший себе такую роскошь. Его никогда и никто не видел в жизни в чем-либо другом, никаких вам сибирских шапок, фетровых шляп, модных фуражек или восточных тюбетеек и тюрбанов.

После каждого концерта Махмуд Эсамбаев, еще не восстановив дыхание, не переодеваясь, вдруг снова выходил из-за кулис и на двух языках — чеченском и русском — приветствовал аудиторию. Это вызывало бурю восторга в самых фешенебельных залах, в которые он всегда приглашал и усаживал на первые ряды представителей чеченских диаспор. Ни в одной филармонии никто не смел ему в этом отказать. Настолько был высок и непререкаем авторитет этого гениального человека.