Махмуд Эсамбаев

— Это как же Пушкин меня мог знать?! — изумлялась, сраженная таким неожиданным доводом, певица.

— Вспомни! Разве не про тебя он написал: «…То как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя…»

— Ой, Махмуд! Как же ты мне надоел со своими шуточками! — сердилась Марьям, но не выдерживала и начинала заразительно смеяться.

В следующий раз она приготовит Махмуду какой-нибудь похожий сюрприз…

Кстати, Марьям и по натуре своей была очень искренняя и благодарная женщина. Она не раз и не два во всеуслышание заявляла, что именно Махмуд помог ей выйти на большую сцену и раскрыться по-настоящему, потому что рядом с ним нельзя ничего делать вполсилы.

Это правда, хотя, конечно, с ее ярким талантом и красотой Марьям наверняка и сама бы, в конце концов, пробилась, но это могло произойти значительно позже и с большими потерями.

Жаль только, что многие другие, знаменитые сейчас люди почему-то стесняются признаться, что и им в свое время тоже помог встать на ноги и заявить о себе Махмуд Эсамбаев. Такой уж он был человек. Стоило ему только заметить проблеск таланта, и он тотчас делал всё от него зависящее, чтобы вывести человека на сцену. Таких должников у него много. Удивительно, что сегодня не все помнят об этом, а такое порядочному человеку забывать нельзя».

Зоя Александровна Дудецкая, костюмерша творческой группы Эсамбаева, рассказывала, что Махмуд не мог жить без музыки. Музыку он находил и включал везде, где только была возможность. В гостинице, в машине, в железнодорожном вагоне во время долгих гастрольных поездок. Ее, Зою Александровну, он просил включать магнитофон с различными музыкальными записями, даже в коротких и напряженных перерывах между танцами, когда нужно было спешно перегримироваться и сменить костюм.

Дело это было непростое. Костюмов Махмуд имел великое множество и почти все необыкновенно сложные, состоящие из великого множества незаменимых и в то же время очень хрупких, нежных, мнущихся частей…

Вот как рассказывает о подготовке к танцу Геннадий Пожидаев в своей книге «Повесть о танце»: «Эсамбаев переодевается. Затем садится к столику с зеркалом и начинает гримироваться…

Он одевается в костюм горца, щедро украшенный старым серебром. В искусно сделанных серебряных ножнах тонкий и острый, как луч, кавказский кинжал. На плечи накидывает тяжелую черную бурку. Сейчас зритель увидит гордого и красивого горца.

Выхожу за Эсамбаевым, чтобы из-за кулис смотреть его танец. Он молчалив и сосредоточен.

Ведущая дочитывает текст, в оркестре звучит задумчивая мелодия аккордеона. Сейчас откроется занавес и… но уже не будет ни артиста, ни зала, а будет поэма о любви к родине, чем-то напоминающая лермонтовского «Мцыри».

Ему и не надо было гримироваться. Длинный, худой, смуглый, с густой шапкой всклокоченных волос, молодой горец был готовым героем лермонтовской поэмы. Добавить к этому огромные глаза на аскетическом от худобы лице — и портрет юного монаха готов…

Зайдя в гримерную, Эсамбаев стал быстро переодеваться. Я обратил внимание на то, что он был мокрым от пота. И это после первого танца. Спрашиваю его:

— Какой твой танец самый трудный? — Про себя подумал, что он обязательно назовет индийский или «Макумбу».

— Легкого танца у меня нет. Я от каждого мокрый. И если зрителю при этом кажется, что мой танец легок, значит, я выполнил свою задачу. Когда публика замечает, что танец физически труден, это говорит о том, что артист не в форме. И это очень печально. Значит, не отдает всего себя.

— Но ведь артист может быть не в форме?

— Конечно, может. Но он не имеет права показывать это зрителю. Случается, что вынужден выступать даже больным, но зритель не должен этого почувствовать.

— А тебе приходилось танцевать больным?

— Не один раз.

— Он с гвоздем в пятке танцевал, — вступает в разговор Зоя Андреевна — гример, костюмер и вообще мастер на все руки, много лет работающая с Махмудом. — А однажды сильно порезал ногу о стекло. Во время номера сверху упала лампа и разбилась на мелкие кусочки. Он не перестал танцевать. А в перерыве порезанную ногу промыл, покрыл лаком, чтобы не текла кровь, и пошел танцевать дальше.

Зоя Александровна рассказала мне потихоньку от Махмуда, что, когда он приходит с танца недостаточно, по его мнению, потным, у него портится настроение — ему кажется, что он что-то недодал зрителю».

По-видимому, пот — это тоже мера в искусстве, и немалая, если о нем так печется настоящий мастер. Я вспомнил слова, сказанные Эсамбаевым во время нашего посещения цирка, к которому он сохранил какую-то детскую трогательную любовь:

— Какое легкое и веселое зрелище — цирк! А ведь в цирке трудятся до изнеможения. За каждым маленьким трюком — годы труда.

Я вспоминаю слова Махмуда и пропотевшую одежду его чечено-ингушского номера. Зрители из зала этот труд тоже чувствовали, хотя не каждый, возможно, об этом задумывался.