Махмуд Эсамбаев

В этом письме один из спасшихся во время восстания смертников Бухенвальда рассказывал о том, как в газовые камеры отправлялись партии заключенных. Бухенвальд — лагерь этот словно нарочно расположен рядом с Веймаром, славным городом немецкого просвещения, где жили и писали свои великие произведения Гёте и Шиллер. Это была словно бы самая убедительная и страшная иллюстрация к тому, что может сделать с народом националистическая идеология фашизма. Партии смертников, направляемые под конвоем в газовые камеры, шли навстречу своей смерти под божественные звуки «Аве Мария»…

Махмуд заглянул в начало письма.

Этот чудом оставшийся в живых свидетель массового убийства тысяч людей был по своей прежней, довоенной, профессии художник. Он писал, что после освобождения из лагеря так и не смог вернуться к своей прежней профессии. Он словно бы потерял зрение, зрение художника, способного видеть прекрасное в различных проявлениях жизни. «Бухенвальд убил во мне ощущение красоты. Я словно ослеп, — признался в своем письме художник, — до этого я обожал мелодию «Аве Мария». Когда эта музыка звучала, я видел, как благословенная Матерь Божия распространяет таинство небесной красоты над миром людей. Теперь я не могу слушать эту божественную мелодию. Я жил красотой и ради красоты. Моя жизнь потеряла самую главную опору».

— Ну что, пошли. Я готов встречаться хоть с самой Катюшей Фурцевой, — радостно сообщил Махмуду приятель, возвращаясь из своей комнаты… — Ну, чего молчишь? Скажи, как я выгляжу? Можно в таком виде показаться на приеме в Министерстве культуры?

— Отлично… отлично… — рассеянно отозвался Махмуд.

— Ты даже не посмотрел! — обиделся приятель.

— Прости, ты что-то спрашиваешь? — Махмуд, кажется, начал возвращаться к действительности. Взглянул на приятеля. Похвалил его новый костюм и галстук с голубой искрой… и объявил, что на прием не пойдет.

— Ты что! — опешил приятель. — Это же прием в министерстве… тебя там ждут! Не исключено, что сама Катя будет!

— Имею я право заболеть?! — спросил Махмуд раздраженно…

— Заболеть, конечно, каждый может… но ведь такой прием…

— Вот придешь туда и скажешь, что я внезапно заболел. Что у меня резко поднялась температура. Я тебя очень прошу. Всё. Я пошел лечиться.

И Махмуд почти бегом выскочил из комнаты. Сейчас ему больше всего хотелось побыть одному…

Замысел танца уже складывался в его воображении.

Он видел бывшего художника, старого больного человека, который вышел на привычный уже для себя угол улицы и встал там с протянутой рукой. Так он теперь зарабатывает на жизнь.

Звучит мелодия «Аве Мария». Пока далеко и тихо. Танец о прошлом рождается в памяти слепого художника. Вся беспредельная красота мира, сияющие краски, юные подруги и натурщицы, выезды на пленэр, ежегодные выставки, где он имел успех, всё это теперь странная, полузабытая жизнь, о которой он почти не вспоминает. Всё заслоняет черная тень концлагеря Бухенвальд, в который он попал в самом конце войны, гораздо ближе, и его художник очень хотел бы забыть, но уже никогда не сможет, как не сможет забыть божественную мелодию «Аве Мария».

Лагерь сломал его жизнь, сделал его слепым. И когда война кончилась, старый уже художник остался совершенно один в этом темном мире, откуда в его протянутую руку иногда падают мелкие монеты.

Осторожный, нащупывающий танец слепого закончен. Сегодня ни одной монеты, и он останется голодным, но вот он слышит звон, по камням катится брошенная ему монета. Встав на четвереньки, он пытается поймать ее. Это ему удается. Слепой зажимает монету в кулаке. Вот еще один день жизни!

Но зачем?!

Зачем ему такая жизнь?!

Громко и грозно звучит мелодия «Аве Мария».

Художник зажимает уши руками…

Опускается занавес…

— Первые исполнения этой роли он так переживал, — вспоминает Зоя Александровна, — что плакал прямо на сцене во время исполнения новеллы. А потом в гримерной мы вместе с ним заливались слезами. Позже он стал себя сдерживать, считая, что это мешает ему раскрывать образ, контролировать свои действия. Ушел в себя и стал играть, по-моему, еще сильнее.

Мне вспомнилась вычитанная где-то подробность игры Шаляпина. Он нередко так входил в роль, что плакал настоящими слезами. Но в таких слезах было больше жалости к себе. Он так входил в образ, что начинал путать, где он, а где его герой. И Шаляпин победил этот, по его мнению, недостаток, который мешал ему творить…

Махмуд тоже сумел перебороть непрошеные слезы, вот только зрение после этого танца возвращалось к нему не сразу. Поэтому нужен был отдых. Хотя бы пара минут полного одиночества.

Говоря о концертах Эсамбаева, нельзя не остановиться на той их части, где сам артист на сцене отсутствует. Что в это время происходит?

В концертных программах Эсамбаева, как бы перекликаясь по тематике с его танцами, исполняются песни народов мира, а также песни советских композиторов. Всё это превращает концерт в единое, гармоничное целое. Так определились амплуа певцов его творческой группы. Один — исполнитель песен народов мира, другой — песен советских композиторов.