Макорин жених

всё равно скидки не сделаю. Мое слово – олово». Олекса и впрямь сапоги лизать стал.

Мизгирев ржёт: «Сними штаны, тогда отсрочу. .» Вот какой он был. Сказывают, его

прищемили одну пору. Не знаю уж, по кулацкому ли делу или по какому другому, а только

угодил он в милицию. Держали сколько-то, следствию вели. И он, понимаешь, вместо того,

чтобы открыться им да покаяться, начал милиционера поучать. И так и эдак начал разные

богословия высказывать. Да так-то складно, да так-то душевно, чувствительно, что милицию,

веришь ли, слеза стала прошибать. Милиционер ершится, начальственность хочет проявлять,

а сам незаметно рукавом по глазу шаркает, слезу отгоняет. А тот, Фишкин папашка,

примечает, да ещё сладостнее, да речистее, хочет до нутра пронять. И пронял. Втянул

милиционера в свою сектановскую веру. «Креститься будешь ли?» – спрашивает. Тот

отвечает: «Милиционерская форма не позволяет». – «Так форму ведь и снять можно». Верь

хошь нет, снял милиционер мундир, и окрестил его Фишкин батька в какой-то луже. Хорошо-

дородно, закончил, значит, креститель таинство, осенил раздетого крестом, дал ему

приложиться и говорит: «Ты теперь крещеный стал, начальник, потому мне не страшен.

Ответствуй, веруешь ли?» – Чего остается крещеному! Он прячет глаза да шепчет: «Верую...»

А креститель ржет на всю милицию. «Ты веруешь! А я вот не верую! Ни в бога, ни в чёрта...»

Что? Думаешь, не было такого?

Васька пронзительно смотрит в Юрину переносицу, всей своей фигурой выражая

готовность доказать достоверность и неопровержимость своей басни.

– Думаешь, не было? – повторяет он вопрос устрашающим тоном. И вдруг, опустив

Юрину пуговицу, расплывается в улыбке. – Не было ведь, парень...

– Ловко же ты сочиняешь...

– Так не всё сочиняю, – откликается старик. – Хошь и не удалось Фишкиному батьке

милиционера в свою веру затащить, а разжалобить всё-таки сумел. Отпустил его

милиционер, вот те крест, хоть и остался сам некрещеный. И в милиции иной раз попадают

дураки-то...

Юра, получив свободу, спешит избавиться от речистого собеседника, на ходу прощально

машет рукой. Васька кричит ему вслед:

– На свадьбу-то позовёшь, товарищ уполномоченный? Что? Ну и ладно, свадьбы я

люблю... А ты Фишки этого остерегайся, он ехидный, скользкий, весь в папашу. .

Глава тринадцатая

МОЛОДЫЕ, ВПЕРЁД!

1

– Папа! Папка приехал!

Ребятишки, от мала до велика, кинулись на кухню, где Синяков раздевался, с трудом

стаскивая валенки с ног, обмотанных фланелевыми портянками. Они окружили отца живым

кольцом и смотрели на него влюблённо, выжидательно, с наивной хитринкой. Семь пар глаз

сияли весенней голубизной, пять носов, удивительно похожих на батькин, а два на

картофелину сорта «Северная скороспелая», дружно шмыгали, чтобы не уронить

достоинство своих владельцев. Семь голов, вихрастых, растрепанных, белых-белых, похожих

на отрепок кудели, отражали свет электрической лампочки, свисающей с потолка. И в кухне

от этого казалось светлее.

Синяков оделил каждого особенным подарком. Малышу дал конфетку и велел вынуть

палец изо рта. Другого наградил еловой шишкой, блестевшей чешуйками и пахучей.

Третьему достался свилеватый нарост от березы, похожий на черепаху. Тот был доволен

тросточкой, этот саблей из березового сука. А для Владика – ах, какой хороший подарок! –

тугой голичок обметать валенки. Миша получил то, чего больше всего ждал – осиновые

плашки, из которых выйдут великолепные лыжи, мечта всех подрастающих спортсменов.

Так мудрёно ли, что все награждённые неотступно следовали за папкой, пока он

умывался, смотрел на градусник у оконной рамы, ходил по горнице, разминая ноги. Он – за

стол, и они – за стол. Не шумят, не толкаются, каждый знает место, у каждого своя чашка с

приметой – золотой ободок, аленький цветочек, занятная виньетка, а то и просто

выщербленный краешек, облинялый рисунок, особая кособочинка, неровное донышко.

– Как вы жили, мужики? – спрашивает отец со строгой серьезностью.

Отвечают по старшинству. Первенец четверку принес, гордится. Второй штаны порвал,

от матери влетело. Третий на санках катался прямо с крутика, не боялся. Четвертого козел

боднул. Пятый в детском садике песню выучил, вот. Шестого кошка оцарапала. А седьмой

сосет конфетку, ему некогда отвечать, занят человек.

– У нас всё ладно, без драк обходилось. А кому и попало, тот молчит, попало за дело, –

говорит мать, – А у тебя-то как, всё ли ладно?

Синяков трет подбородок, морщится.

– Да кто его знает, когда сон в руку бывает. Как он, Егорко Бережной, хочет управляться

без людей, уму непостижимо. Сезонников на Крутой Веретии совсем вытеснил, бараки

пустые стоят. На механизацию, вишь, надеется. Оно, конечно, механизация у него вроде бы