Макорин жених

щегольские спортивные и держать-то тебя не будут на рыхлом лесном снегу, заревешь с

ними, помяни меня...

– Помяну, помяну, Егор Павлович, когда вы отстанете и потеряете мой след....

Егор молчит, привязывая к носкам своих легкоступов длинные веревочки. В ватнике,

подпоясанном солдатским ремнем, с ружьем за плечами, он выглядит ещё молодо не по

летам. Встает на лыжи бодро, скользит легко, без палок, держа в руке верёвочки. Юра

иронически посматривает на него, не спеша закрепляет свои лыжи, берёт палки и упругим

шагом пускается вдогонку. Настигает быстро и обгоняет, издали помахав рукой. Егор

невозмутим. Он шествует ровно и важно, похожий на богатыря в доспехах, потому что

стеганый ватник облегает его широкую грудь и спину, будто пластинчатый панцирь. Юра,

балуясь, делает вокруг него петли, озорно кричит:

– Егор Павлович! Я вас, как серого волка, обкладываю...

– Смотри, чтобы не слопал тебя серый волк...

Миновали вырубки, перешли просеку, углубились в нетронутые дебри сузёмских лесов.

Юру охватило особое чувство восторженной взволнованности, какое всегда испытываешь,

входя в девственную тайгу. Стояла удивительная тишина, при которой чуткое ухо легко

улавливает мягкий треск почему-то вдруг отломившегося сучка, шуршанье снежного

комочка, падающего с ели, веселый цокот белочки на сосне, с любопытством

посматривающей черными бисеринками глаз на охотника. Егор вскинул ружьё.

– Егор Павлович, не надо, – умоляюще зашептал Юра, ухватив спутника за локоть.

– Ты чего? – удивился Егор, опуская ружье. – Сбил меня...

– Не стреляйте, Егор Павлович, видите, какая она изящная, беззаботная.

Белочка, почуяв опасность, замерла, прильнула к сосне, но скоро успокоилась, решила

закончить шелушение шишки, которую держала в лапках. Юра смотрел на неё не дыша. Егор

поглядывал на Юру с добродушной насмешливостью. Белка кинула пустую шишку и с

удивительной легкостью бесшумно прыгнула на соседнюю сосну.

– Ну, пойдем, охотник, – сказал Егор. – Так мы с тобой, пожалуй, домой вернёмся с

большой добычей...

– Да уж ладно, Егор Павлович, зачем она вам, добыча...

Егор хмыкнул, закинул за плечи ружье, скользнул в овраг. Юра со смехом за ним. Долго

ходили они, пересекая снежные поляны, огибая валежник, продираясь чащобой, спускаясь на

лесные речушки, застылые, запорошенные снегом, невесть откуда и куда бегущие

немыслимыми зигзагами. Утомились. Близ озерка устроили привял. Развели костер. Юра

старательно подтаскивал сушняк, разрубал и подбрасывал на костер. Получалось это у него

не очень ловко, неумело. Егор с усмешкой посматривал на Юрины хлопоты.

– Всё ещё в тебе городская струнка чуется, Юра...

– Как это? – удивился тот.

– Не очень ты к лесной жизни-то приспособлен... Вишь, и на костер как накидал,

погасишь, пожалуй...

Егор по-своему уложил дрова. Огонь, будто только этого и ждал, вспыхнул ярко и весело.

– Вот видишь, всему своя наука требуется, – заключил довольный Егор. И чтобы не

очень обидеть Юру, добавил: – Вообще-то ты, парень, ничего, прижился к лесу. .

– Прижился, как видишь, Егор Павлович, – весело откликнулся Юра, вынимая из сумки

съестные припасы, раскладывая их на чистом насту, как на скатерти. – Лесником, наверно,

буду. . А то ещё, чего доброго, поэтом сделаюсь с помощью Макоры Тихоновны....

– Это почему? – удивился Егор.

– Так она ж меня к месту пристроила – обучать лесных поэтов. Читаю я их стихи, читаю

– и сам в рифму говорить начинаю. Вот как!

Егор задумался, покусывая ус. Смотрел вдаль, за озеро.

– Правда, у нас место такое, – серьезно сказал он. – Мы-то что, прижились, одно знаем –

план выполнять да иной раз с ружьишком сходишь, побалуешься, только и развлечения. А

который человек душевный, тому экие просторы очень даже привлекательны. Говорят,

писатель Пришвин по нашим краям как-то проезжал, и то очень хвалил. Ну, он и от себя

прибавил, не всё так описал, как есть, но всё равно чувствительно и за сердце задевает...

Егор Павлович приумолк, и Юра с удивлением увидел, взглянув на него, широкую

улыбку.

– Племянничек-то мой, нынешний главный инженер, тоже ведь стишками баловался, –

снова заговорил Егор. – Ладные вроде выходили. Сидит будто так же над озером и о чём-то

таком задушевном мечтает. Всё складно, строчка в строчку, забористо...

У Юры округлились глаза.

– Неужели?

– А чего мудреного. Он у нас способный на писанье-то. Поговори-ко с ним. У! Он тебе

наскажет всякого и про рифму, и про ритму, и ещё про какую-то метафору. Не знаю,

живность это какая или растение, а только он часто её вспоминал. Бывало, скажешь ему:

«Худые у тебя, Митяш, стишки, заумственные». А он осердится. «Ты, говорит, ничего не

понимаешь. Это метафора». Ну, что ему ответить? Коли метафора, так ладно, шут с ней... Это

когда он ещё школьником был. Старше-то стал, уж не показывал стихов. Стеснялся, видно...