Макс Хавелаар

— Так вот, сама идея была уже давно известна. Пошлите овцу на лужок, и вы увидите! Но он раскрыл тот путь, которым это совершается; другие же говорят, что он в этом мало понимал; теперь они стремятся найти средство обойтись без овцы во всем этом процессе... О, эти ученые! Мольер это прекрасно понял, я очень ценю Мольера. Если хотите, мы будем по вечерам читать, раза два в неделю. Тина тоже сможет в этом принимать участие, когда Макс ляжет спать.

Дюклари и Фербрюгге охотно согласились. Хавелаар предупредил, что у него с собою не очень много книг, но среди них имеются все же Шиллер, Гете, Гейне, Вондел[106], Ламартин, Тьер, Сэй[107], Мальтус, Шалоя[108], Смит, Шекспир, Байрон...

Фербрюгге сказал, что он по-английски не читает.

Что? Ведь вам уже за тридцать? Что же вы делали все время? Вам должно было быть в Паданге очень скучно, там ведь много говорят по-английски. Знали ли вы мисс Матта-Апи?[109]

— Нет, мне это имя незнакомо.

— Оно вовсе и не было ее именем, мы ее так называли потому, что у нее были очень блестящие глаза. Теперь она, должно быть, замужем, это было давно, в тысяча восемьсот сорок третьем году. Я никогда не видал ничего подобного... Впрочем, однажды в Арле...[110] Вот где вам нужно побывать... Ничего прекраснее я не видал за все мои путешествия. Мне кажется, нет ничего, что так совершенно воплощало бы отвлеченную красоту в виде зримого образа бесплотной чистоты, как прекрасная женщина... Поверьте мне, посетите когда-нибудь Арль и Ним...

Гости рассмеялись при мысли о таком внезапном переходе из западной части Явы в Южную Францию, Хавелаар, который, вероятно, воображал себя в данную минуту стоящим на древней башне в Арле, построенной сарацинами близ древней арены, запнулся, не сразу сообразив, чему они смеются, и затем продолжал:

— Ну, конечно, если вы когда-нибудь будете в тех краях. Я ничего подобного нигде больше не встречал. Я привык к разочарованиям по поводу всего, что слишком превозносится; посетите хотя бы, например, водопады, о которых так много говорят и пишут, — я почти ничего не почувствовал в Тондано, в Маросе, в Шаффгаузене[111] и на Ниагаре. Вы должны заглянуть в путеводитель, чтобы выяснить, чему, собственно, вы должны изумиться: количеству ли футов высоты водопада, или количеству кубических футов воды в минуту. Когда цифры высоки, тогда восклицают: «О!» Я никогда больше не буду смотреть водопады, по крайней мере если для этого нужно свернуть с дороги. Они мне ничего не говорят. Здания говорят мне несколько больше, в особенности когда они «страницы истории». Но тут в вас пробуждается чувство совсем иного рода: вы вызываете перед собою прошлое, перед вами проходят тени этого прошлого, и среди них иногда очень отвратительные; и, как бы это ни было интересно, ваше чувство красоты не всегда получает удовлетворение, а удовлетворения полного оно вообще никогда не получает. Правда, и не призывая на помощь историю, можно найти много прекрасного в памятниках архитектуры, но опять-таки эту красоту портят гиды — будь они из бумаги или же из мяса и костей, — они разрушают ваши впечатления своими монотонными пояснениями: «Часовня построена в тысяча четыреста двадцать третьем году мюнстерским епископом; колонна в шестьдесят три фута высоты и покоится на...» Я не знаю, на чем, да и не хочу знать. Это скучно и противно. Чувствуешь, что надо проявить изумление ровно на шестьдесят три фута, чтобы не прослыть за вандала или за коммивояжера. Ведь это тоже раса!

— Кто? Вандалы?

— Нет, коммивояжеры. На это можно возразить: держи свой путеводитель в кармане, если он печатный, а гида оставь за дверью или попроси его помолчать. Иногда для сколько-нибудь правильного суждения о произведении искусства действительно требуются разъяснения, но если бы даже можно было их избежать, то все же памятники архитектуры, пожалуй, не могут утолить нашего стремления к прекрасному, более чем на краткое мгновение: ведь здание неподвижно. Это относится, я думаю, и к скульптуре, и к живописи. Природа есть движение. Рост, голод, мышление, чувствование — все это движение. Неподвижность — это смерть. Без движения нет боли, нет наслаждения, нет чувства. Попробуйте-ка посидеть некоторое время, не двигаясь с места, и вы увидите, как скоро и другим и даже себе вы начнете казаться призраком. Когда показывают «живую картину», зрители очень скоро начинают требовать следующего номера, как бы великолепно ни было впечатление от первой. Наше чувство красоты не удовлетворяется одним взглядом на что-либо красивое, но требует созерцания прекрасного в движении и смене образов. Вот почему мы испытываем некоторую неудовлетворенность при изучении памятников искусств. Потому-то я и утверждаю, что прекрасная женщина — она сама, а не ее лишенный жизни и движения портрет! — более всего приближается к совершенной красоте.