Макс Хавелаар

Дюклари. и Фербрюгге последние слова Хавелаара, наверно, показались очень странными. Но Макс, не замечая их удивления, продолжал:

— Потому что их черты были исполнены такого благородства, что, любуясь ими, становилось стыдно быть всего-навсего человеком, а не искрой, не лучом... нет! Искра и луч слишком материальны... Любуясь ими, хотелось перенестись в мир чистых идей... Но... рядом с девушками находились братья или отцы, и — помилуй меня боже! — я видел, как одна из них высморкалась!

—Я так и знала, что ты в конце поставишь черную кляксу и испортишь все впечатление, — сказала Тина недовольно.

— Ничего не могу поделать. Мне было бы легче увидеть ее падающей мертвой! Разве смеет такая красавица себя профанировать!

— Но, мейнхер Хавелаар, — возразил Фербрюгге, — если она простудилась и у нее насморк?

— Обладая таким красивым носом, она не смеет простуживаться!

— Да, но...

И тут, будто по чьему-то злому волшебству, Тина внезапно чихнула, а потом, не задумываясь, высморкалась!

— Милый Макс, ты не очень на меня за это рассердишься? — спросила она с едва сдерживаемым смехом.

Он не ответил. И, как ни покажется это странно, он действительно рассердился! И еще удивительнее: Тине было приятно, что он рассердился; что он требовал от нее большего совершенства, нежели от финикийских женщин Арля, хотя у нее и не было причин особенно гордиться своим носом.

Если Дюклари и раньше считал Хавелаара большим чудаком, то теперь ему никак нельзя было поставить в упрек, что он утвердился в своем мнении еще сильнее, увидев выражение растерянности, появившееся на лице Хавелаара после того, как жена его чихнула. Однако Хавелаар уже успел вернуться из Карфагена и сумел ясно прочесть — с той быстротой, с которой он мог читать, когда мысли его не витали в другом месте, — сумел прочесть на лицах своих гостей, что они пришли к следующим двум заключениям:

Первое: кто не хочет, чтобы жена его чихала, — глупец.

Второе: кто считает, что нос красивой формы нельзя высмаркивать, окажется неправым, применив это положение к мефроу Хавелаар, ибо ее нос напоминал немного картофелину.

С первым из этих заключений Хавелаар примирился бы, но... со вторым!

— О! — воскликнул он, будто ему приходилось отвечать, хотя оба его гостя были настолько благовоспитанны, что не выразили своих заключений вслух. — Я вам это объясню. Дело в том, что Тина...

— Милый Макс! — умоляюще воскликнула Тина. Ее возглас означал: «Не рассказывай же нашим гостям, почему я по твоей оценке должна стоять выше чихания и сморкания!»

Хавелаар словно понял, о чем просит Тина, и успокоил ее:

— Хорошо, дорогая. Я ничего не буду объяснять. Но разве вы не знаете, господа, как легко ошибиться, когда берешься судить о претензиях другого к тем или иным телесным несовершенствам?

Я уверен, что его гости до этого никогда в жизни не слыхали о существовании подобных претензий.

— Я знал одну девочку на Суматре, —продолжал Макс, — дочь одного дату, то есть старшины. Так вот, я считал, что эта девочка не имеет ни малейшего права на несовершенство. И, однако же, во время кораблекрушения она упала в воду, как все другие, и я, простой смертный, должен был ей помочь выбраться на сушу.

— Что же, она должна была полететь, как чайка?

— Конечно, конечно... или нет, она должна была быть бесплотной. Хотите, я вам расскажу, как я с ней познакомился? Это было в сорок втором году. Я служил контролером в Натале. Вы были там, Фербрюгге?

— Да.

— Тогда вы знаете, что там разводят перец. Перечные плантации расположены в Тало-Бале, к северу от Наталя, на побережье. Я должен был их инспектировать, но так как я ничего не понимал в перце, то взял с собой в мою праху¹ одного дату, который понимал больше, чем я. Он же захватил с собой дочурку, девочку тринадцати лет. Мы шли на парусах вдоль берега и скучали...

— И затем потерпели кораблекрушение?

— Нисколько, погода стояла отличная, кораблекрушение произошло гораздо позже, иначе мне ведь не было бы скучно. Мы шли на парусах вдоль берега, жара была невыносимая. Поездка на праху мало увлекательна, тем более что я был в очень плохом настроении, для чего имелось немало причин. Во-первых, несчастная любовь; во-вторых... опять несчастная любовь, в-третьих... еще что-то в этом же роде и так далее. Все это в порядке вещей. Но, кроме того, я находился в состоянии уязвленного честолюбия. Я мнил себя королем, а меня свергли с трона. Я взобрался на башню и снова упал на землю. Не буду вам рассказывать, как это произошло. Вам достаточно знать, что я сидел тогда в праху[114] с кислой физиономией и в настроении, которое немцы называют «ungeniessbar»[115]. Между прочим, я считал, что ниже моего достоинства инспектировать перечные плантации и что меня давно должны были назначить губернатором какой-нибудь солнечной системы. И наконец мне представлялось каким-то злодейством, что я вынужден плыть в праху с глупым дату и его дочкой.