Макс Хавелаар

Девочка нанизывала на нитку кораллы, и это, по- видимому, поглощало всецело ее внимание: три красных — один черный, три красных — один черный, это было красиво. Ее звали Си-Упи-Кете. На Суматре это означает «маленькая барышня»... Да, Фербрюгге, вы это знаете, но Дюклари ведь всегда служил на Яве. Она звалась Си-Упи-Кете, но я называл ее мысленно «дурочка», настолько я ставил себя выше ее.

Было после полудня, почти вечер; девочка кончила нанизывать кораллы. Берег медленно плыл мимо нас. Налево на западе, за широким-широким морем, простирающимся до самого Мадагаскара и Африки, опускалось солнце, и его лучи все ниже склонялись над водою, будто искали прохлады в море; не могу вспомнить, как эта штука...

— Какая штука... солнце?

— Да нет... Я в те времена писал стихи. Нечто замечательное, Послушайте:

Ты спрашиваешь, отчего

У Наталя брегов

Спокойный всюду океан

Здесь мечется, как в ураган,

И грозен и суров?

Ты спрашиваешь, но рыбак

Не слышит голос твой,

Его горящий темный взор

Направлен к западу, в простор,

Немереный морской.

На запад взор направил он, —

Велик простор морской, —

И указует он туда,

Где лишь вода, одна вода

И небо над водой.

Вот потому-то океан

Здесь яростней всего,

Вплоть до мадагаскарских скал

Одна вода — за валом вал,

И больше ничего.

И прячет море много жертв

В тиши своих глубин,

И крик, что заглушит волна,

Не слышит сын или жена,

Но слышит бог один.

В предсмертном ужасе рука

Взметнется над водой,

Хватает, шарит, рвется ввысь,

Опоры ищет, чтоб спастись,

И никнет под волной.

И...

И... и... нет, конец я забыл.

— Вы его получите, если напишете Крейгсману, который был у вас писцом в Натале, у него это стихотворение есть, — сказал Фербрюгге.

— Как оно могло к нему попасть? — спросил Макс.

— Он, должно быть, вытащил его из вашей корзины... но несомненно, что оно у него есть. Не шла ли дальше речь о первом грехе, из-за которого опустился в море остров, защищавший раньше натальский рейд, — история о Дживе и двух братьях?

— Да, да, верно. Эта легенда... вовсе не легенда — это притча, которую я сочинил и которая через пару столетий станет легендой, если Крейгсман будет часто декламировать эту штуку; таково было начало всех мифов. Джива — это душа, как вам известно... душа, дух или что-то в этом роде. Я сделал из нее женщину: непременную грешную Еву...

— Макс, а что же стало с той маленькой девочкой и ее кораллами? — спросила Тина.

— Кораллы были нанизаны. Было шесть часов, и мы как раз пересекали экватор. Наталь лишь в нескольких минутах к северу от него. Итак, было шесть часов, как раз время для вечерних размышлений. Я нахожу, что человек вечером всегда лучше или по крайней мере менее порочен, чем утром, и это естественно: утром вы держите себя в руках, будь вы судебным исполнителем, или контролером, или... нет, довольно. Судебный исполнитель берет себя в руки для того, чтобы в течение дня хорошо исполнять свой долг. Что за долг! И какой вид должно иметь это «взятое в руки» сердце! Контролер — я говорю это не о вас, Фербрюгге! — изо всех сил трет себе глаза и ждет встречи с ассистент-резидентом, который сегодня намерен, основываясь на служебном стаже, обнаружить свое превосходство и о котором он слышал так много странного... на Суматре. Или же ему предстоит в этот день измерять поля, и он колеблется между требованиями честности, с одной стороны, — вы этого не понимаете, Дюклари, так как вы военный, но имеются действительно честные контролеры, — между требованиями честности, с одной стороны, и опасениями, как бы раден-деманг не отобрал у него лошадь; или же ему предстоит целый день коротко отвечать да или нет, когда ему будут прочитывать одно за другим поступающие письма. Словом, когда вы утром просыпаетесь, мир всей своей тяжестью наваливается вам на сердце, а это трудно для сердца, как бы оно ни было крепко. Но вечером у вас есть досуг, целых десять часов отделяют вас от того мгновения, когда вы снова увидите ваш сюртук. Десять часов, тридцать шесть тысяч секунд вы можете быть человеком — этому рад каждый. Умереть я надеюсь именно в это время... чтобы явиться на тот свет без печального выражения лица. В эти часы ваша жена вновь может найти в вашем лице то, что ей понравилось, когда она оставила у вас свой носовой платок с буквой «Э» в углу...[116]