Максимилиан Волошин и русский литературный кружок. Культура и выживание в эпоху революции

Неизвестно, согласился бы искренне объект розыгрыша с таким оптимистичным выводом или нет, но Макс, похоже, действительно заботился и о тех, кто разыгрывал, и о тех, кого разыгрывали. Он не принуждал никого из тех, кого надеялся сохранить в качестве члена своей общины, ни к исполнению какой-либо недостойной роли, ни к смущающей близости. Например, ни один из Фейнбергов не участвовал в розыгрыше Анастасии Цветаевой, хотя оба при этом присутствовали. Своего рода продуманная театральность, которая позволила сестрам Цветаевым и Эфронам выстроить свои отношения, была чужда Леониду и Белле. Фейнберг пишет:

Что касается нас, новоприбывших, мы не были подходящим объектом для таких экспериментов. Я был еще мальчик, а Белла… Макс с его сверхобычным чутьем ощущал – по ее лицу – недопустимость таких опытов. <…> Она нередко краснела от застенчивости, доверчивая, незащищенная… Вообще отношение Макса к Белле было неизменно доброжелательным, бережно дружелюбным [там же: 277].

В то лето другие игровые формы если не вели к радикальной трансформации гостей в новые личности, то по меньшей мере способствовали их превращению в сплоченную общину, и эти формы не всегда несли в себе насмешку или являлись откровенной реакцией на события на северной литературной арене. Одним из проявлений таких игровых форм явилась домашняя поэзия. В честь своего дня рождения, отмечавшегося 16 мая 1911 года, Макс установил ящик для литературных и художественных откликов на это событие, а затем сам внес наиболее весомый вклад. Все семь написанных им праздничных стихотворений были посвящены жизни в доме и занятиям домочадцев. Фейнберг хранил шесть из этих стихотворений на протяжении десятилетий, до тех пор, пока не написал свои воспоминания. В одном из них говорилось о французе Жульё и его тщетных попытках завоевать сердце Елизаветы Эфрон, и завершалось оно такими строками:

Все в честь Жулья городят вздор на вздоре,
Макс с Верою в одеждах лезут в море,
Жулье молчит и мрачно крутит ус.

А ночью Лиля будит Веру:

«Вера, Ведь раз я замужем, он, как француз,
Еще останется? Для адюльтера?»

[там же: 276].

Два стихотворения были посвящены домашним собакам, Тобику и Гайдану; еще одно, называвшееся «Утро», описывало утреннее поведение Макса, Пра и их сонных гостей; а в четвертом, «Пластике», речь шла об уроке этого танцевального антропософского упражнения на песке и о наблюдающих за действиями домочадцев слугах Андрее, Гавриле и кухарке Марии:

Сергей скептичен. Пра сурова. Лиля,
Природной скромности не пересиля, —
«Ведь я мила?» – допрашивает всех.

И, утомясь показывать примеры,

Теряет Вера шпильки. Общий смех.
Следокопыт же крадет книжку Веры

[там же: 278–279][119].

И наконец, было стихотворение про Елену Оттобадьдовну, или Пра, которое, по свидетельству Леонида, декламировалось хором после обеда в день его приезда:

Пра

Я Пра из Прей. Вся жизнь моя есть пря.

Я, неусыпная, слежу за домом,
Оглушена немолкнущим содомом,
Кормлю стада голодного зверья.

Мечась весь день, и жаря, и варя,

Варюсь сама в котле давно знакомом.
Я Марье раскроила череп ломом
И выгнала жильцов, живущих зря.

Варить борщи и ставить самовары

Мне, тридцать лет носящей шаровары,
И клясть кухарок! Нет! Благодарю!

Когда же все пред Прою распростерты,

Откинув гриву, гордо я курю,
Стряхая пепл на рыжие ботфорты

[там же: 275].

Таким образом, мы снова возвращаемся к партнерству Макса и его матери, к поддержанию хрупкого равновесия между хозяином и хозяйкой посредством шуточного упоминания о силе и страданиях, выражения уважения и признательности, а также мягкого поддразнивания и, возможно, аккуратного снятия напряженности в балансе их сил. Однако все эти стихи Волошина способствовали выработке у его гостей нового самосознания, развитию ощущения членства в группе со своими особыми ритуалами и отношениями.