Малая Бронная

— Отнесите в трибунал. — И, предваряя ее вопросы, пояснил: — Пойдете с конвоиром, дело секретное, а он знает, где тут что. — И сам, обернув дело в жесткую бумагу, расплавил сургуч и прихлопнул печать на стыке краев.

Аля вышла, конвоир молча за нею. Глянула обиженно: как преступницу ведет.

Идти оказалось недолго, через пару домов. Аля в дверь, а конвоир обратно, в спецсектор. Все обитатели комнаты разместились за длинным, покрытым красной материей столом. Трое мужчин спинами к окнам, а четвертый с торца стола. Все в военной командирской форме.

Увидев Алю с пакетом, тот, что сидел сбоку, кивнул ей на стулья у стенки. Ясно, надо подождать, присела.

Средний из сидящих за столом, лысый, с тремя шпалами в петлицах, вел разговор со стоящими перед ним мужчиной и женщиной.

— Вы же знали, что ваш муж дезертировал, понимали, что ему за это грозит трибунал, и все-таки приняли, спрятали… Почему?

— Так ведь муж…

— Да, мужа жалко, а двух братьев, что на фронте, не жаль? Или, явись они к вам с фронта беглецами, тоже спрятали бы?

— Не знаю, ничегошеньки я не знаю… — деревянно, тихо и совершенно безразлично отвечала женщина.

Аля съежилась: ясно же — женщина смирилась, ей уже все равно, что будет с нею, с мужем, со всеми на свете. Оба, и муж и жена, были высокие, худощавые. У женщины лицо измученное, сухощавое, но загорелое, глаза в пол. Лицо мужчины иное — оплывшее, странно бесцветное, и смотрит он как дикий, зло и непонимающе.

Вот они какие, дезертиры… А лицо у него, наверное, такое от сидения где-нибудь в погребе… Лысый махнул рукой дезертиру с женой, и они сели рядом на скамейку против стола.

— Прими у девушки дело, — приказал лысый сидящему сбоку и улыбнулся Але.

Взяв дело и расписавшись за него в тетрадке Али, лейтенант тоже улыбнулся, шепнув:

— Новенькая?

На улице Аля спросила, где столовая военной прокуратуры, у регулировщицы на перекрестке, очень уж хотелось есть.

— Где у всех, за переездом, — и махнула рукой вправо.

К переезду и от него шли и ехали военные, но Аля торопилась, вдруг ее хватятся? Мельком оглядывалась. Городок вроде цел, во всяком случае, здесь дома, а их совсем немного — окраина, стоят нетронутые.

Столовую узнала по запаху хлеба и вареного мяса. Подойдя, остановилась как вкопанная: возле дверей толпилась кучка ребятишек. Замотаны во что попало, не поймешь, мальчишки или девчонки. Один выступил ей навстречу, протянул котелок:

— Тетенька военная, вынесите нам хоть щец маленько… — И такие просящие голодные глаза из-под рваного платка… Взяв котелок, Аля вошла в столовую. Длинные столы из струганых досок, возле них лавки, на которых негусто военных, а пустых алюминиевых мисок и таких же ложек на столах — полно.

К Але подошла немолодая женщина в грязном, когда-то белом переднике:

— Давай талон.

— У меня три… — И отдала женщине свой на завтрак и два, свой и майора, на обед.

— Завтрак пропал, а два обеда принесу.

Вначале слить обед майора в котелок. Щи и кашу с мясом вместе? А куда еще? Такие голодные, а тут все свежее, сытное.

Котелок оказался не полон, и она отлила из своей миски половину щей.

Ребята ждали. Увидев полный котелок, выхватили и мигом умчались, Аля даже не успела отдать им хлеб. Видно, посчитали за большую удачу полный котелок еды, удрали, а то еще «тетенька военная» передумает. Ребятишки-то эти даже в столовую не заходят, здесь, на холоде, ждут. Да что же это? И только тут Аля осознала, что она в таком месте, где, может, вчера шли бои…

Война сделала детей нищими, побирушками… Никогда в жизни Аля не видела детей-нищих. На паперти церквушки на Малой Бронной перед службами, а особенно в церковные праздники всегда были нищие: старики, калеки… Но как-то, сидя в чердачном окне, она с ребятами увидела двух «божьих» старушек за дядь Васиной палаткой. Они деловито поснимали широкие старые, залатанные верхние юбки и выцветшие платки, сложили их в котомки и стали обычными, как все. Одна из них постучалась в дверь палатки. Открыла теть Маша и немедленно вынесла два «мерзавчика», колбасу и сайку. Торопилась она вовсе не из уважения к побирушкам, а по необходимости: старуха вывалила ей в пригоршни целую кружку медяков, столь необходимых при расчетах с покупателями. Мама не любила этих папертных нищих, считала — нехорошо вообще давать деньги попусту, даже в долг:

— Нет на лекарства, обокрали, больному что-то особое поесть, это понятно, но брать взаймы, чтобы купить шелковое манто! — возмущалась она после ухода обиженной отказом в деньгах Мачани.

Если бы мама видела  э т и х  детей, она успела бы отдать им и котелок, и хлеб, а вот она, Аля, растерялась, даже крикнуть не успела… И, сунув хлеб в карман шинели, решила отдать его в ужин, дети, конечно же, будут здесь опять.

Дети… а взрослые? Дезертир, его несчастная, заледеневшая жена… Аля шагала, ничего не видя. Война. Она косит людей не только оружием… горем, сиротством, страхом, голодом, трусостью, калечит тела и души, убивает, убивает, убивает…

Только вошла в «майорскую», как туда же явились все четыре ее обитателя. Статный красавец наклонился к Але: