Малахов курган

Корнилов остановился под защитой вала между двумя орудиями. Появление адмирала заметили не сразу, а когда увидели, вдоль бастиона прокатилось от орудия к орудию: «Ура!» Матросы отвечали на приветствие, которого адмирал еще не выкрикнул, уверенные, что Корнилов их похвалил. Работа не прерывалась ни на одно мгновение. Матросы работали отчетливо, словно на артиллерийском корабельном учении. У них от пота лоснились черные, закоптелые лица. Белки глаз и зубы сверкали, словно у негров, а шапки, куртки и штаны, запорошенные известковой пылью, поднятой выстрелами, взрывами бомб, ядрами, казались совсем белыми.

У одной из пушек, склонясь над ней, командовал наводкой Нахимов.

Установив орудие по вспышке выстрела противника, Нахимов мячиком отпрыгнул в сторону, подняв вверх руку, взглянул вправо и влево и, убедясь, что все готово для залпа, резко опустил руку. Комендор поднес пальник. Пушка с ревом отпрыгнула назад. Разом грянули и все прочие пушки.

Корнилов увидел, что у Нахимова из-под козырька сдвинутой на затылок фуражки струится кровь, и крикнул:

— Павел Степанович! Вы ранены!

— Неправда-с! — воскликнул Нахимов, провел рукой по лбу и, увидев на ней кровь, крикнул: — Вздор-с! Слишком мало-с, чтобы заботиться. Пустяки. Царапина. Вы ко мне? Прошу-с.

Нахимов жестом любезного хозяина указал в сторону полуразрушенной казармы.

Огненный прибой

Адмиралы поднялись на плоскую крышу казармы, заваленную сбитыми с бруствера кулями с землей. Грудой обломков кораблекрушения валялись банники, размочаленные обломки досок, щепа, сломанные скамейки, разбитые ушаты, бочонки без дна, обрывки одежды, перебитые ружья.

С минуту Корнилов и Нахимов молча стояли над бушующим под ними огненным прибоем, лицом к Рудольфовой горе.

— Хорошо! — воскликнул Нахимов.

— Да, нам, морякам, хорошо, мы действуем, — ответил Корнилов, — а вот армейским плохо приходится: они стоят без дела и несут большой урон. Надо озаботиться устройством на бастионах и батареях блиндажей и укрытий для пехоты.

— Отведите назад пехоту. Зачем она? Штурма не будет!

— Снаряды падают по всему городу. Есть поражения даже на Приморском бульваре.

— А где Меншиков?

— Его светлость сейчас объезжает укрепления Корабельной стороны.

— Он уже два раза присылал ординарцев с приказом: беречь порох. Только бы он не вздумал распоряжаться! Все идет отлично-с!

— Боюсь и я...

— Пошлите вы его...

— Куда, Павел Степанович?

— К-куда? К-к... Н-на... Северную сторону! — заикаясь от злости, выкрикнул Нахимов.

Корнилов рассмеялся:

— Да, я ему хочу посоветовать, чтобы он берег свою драгоценную жизнь...

— Вот-вот, именно-с!

— Не нужно ли вам чего прислать?

— Пришлите воды. У нас цистерны скоро опустеют. Мы банили пушки мокрыми банниками, поливали орудия — калятся, рукой тронуть нельзя. Воды осталось — напиться...

— Хорошо, пришлю воды.

— Да, еще, я совсем забыл! Велите выпустить из-под ареста гардемарина Панфилова.

— Я уже велел выпустить всех арестованных моряков. Значит, и его.

Корнилов достал из полевой сумки чистый платок и сказал:

— Позвольте, друг мой, посмотреть, что у вас на лбу...

Нахимов отступил на шаг назад и гневно ответил:

— У меня, сударь, есть свой платок! Вот-с! И уже все прошло. Вздор-с!

Он достал из заднего кармана свернутый в комок платок, черный от сажи: Нахимов при пальбе вытирал платком запачканные пушечным салом руки.

— Прощайте, милый друг. Кто знает, может быть, мы больше не увидимся...

Они обнялись, расцеловались и молча разошлись. Нахимов вернулся на бастион, Корнилов направился к своему коню, комкая в руке платок.

Казак, завидев адмирала, поправил коню челку и гриву, попробовал подпругу и поддержал стремя, когда Корнилов садился в седло.

— Счастливо, брат!

— Бувайте здоровы, ваше превосходительство!

Корнилов зарысил вдоль траншей в сторону Пересыпи, к вершине Южной бухты. На зубах у адмирала скрипел песок. Почувствовав на глазах слезы, Корнилов отер лицо и, взглянув на платок, увидел на нем мокрые пятна пороховой копоти.

— Хорош же я, должно быть, со стороны! — пробормотал сердито Корнилов.

Седая пыль

— Могученко! Воды! — приказал Корнилов, возвратясь в штаб после объезда укреплений Городской стороны.

Он снял сюртук, засучил рукава сорочки, отстегнул воротничок и нетерпеливо ждал, пока старик хлопотал около умывального прибора. Могученко налил воды из кувшина в большой белый с синим фаянсовый таз и унес сюртук Корнилова, чтобы почистить. Адмирал склонился к тазу, избегая взглядом зеркала, висящего над столом, намылил руки — вода в тазу от мыла и копоти сразу помутнела, и на дне его не стало видно клипера, изображенного в свежий ветер на крутой синей волне под всеми парусами. Корнилов слил грязную воду в фаянсовое ведро с дужкой, плетенной из камыша, налил свежей и намылил руки, лицо, голову, шею.

Могученко вернулся с вычищенным мундиром.

— До чего въедчива севастопольская пыль! То ли дело в море — чисто, как на акварели, — сказал старик. — Вы словно на мельнице побывали, Владимир Алексеевич. Не прикажете ли добавить горячей воды из самовара?

— Пожалуй, — согласился Корнилов.