Малахов курган

— Эге! Дома нож забыл? Плохой из тебя выйдет матрос. Вынь нож из моего кармана.

— Дяденька, не надо! — закричал Веня. — Не надо резать, она срастется!

— Надеешься? Ну ладно. А нож все-таки достань.

Веня сунул руку в карман матроса, достал нож и раскрыл. Юнга со страхом и любопытством ждал, что станет делать боцман. Охая и кряхтя, старик запустил острие ножа в зияющую рану и выковырнул из нее небольшой осколок чугуна.

— Я и говорю: черепок. Теперь, красавица, накладывай повязку.

Наташа положила на рану корпию и сделала повязку. У матроса на лице выступили капельки пота. Наташа отерла лицо матроса смоченной тряпкой и поцеловала старика в щеку.

— Спасибо, красавица! Теперь идите, куда шли. Спасибо, дорогие мои!

— Дядюшка, лучше мы вас доведем до нашего дома. Тут недалече. Там вы отдохнете.

— А кто же твоего милого напоит? Как его звать-то?

— Туда еще сестрицы воду носят. Стрёмой его звать.

— А, Стрёма? Ну, Стрёме зачем вода?! Веди меня, пожалуй, до дома. Стрёма подождет, ему не к спеху! Юнга, помоги встать...

С помощью Вени и Наташи матрос поднялся, встал, опираясь на левую ногу, и обнял Веню за шею.

— Сапог возьми, — приказал Антонов, — вещь казенная.

Наташа и Веня повели матроса под руки. То прыгая на одной ноге, то пробуя опереться на раненую, матрос шел, охая и бранясь. Они шли медленно, останавливались часто отдыхать.

Старик держал голову Вени крепко зажатою под мышкой, словно клюшку. Юнга задыхался. Завидев каменную ограду дома, Веня взмолился:

— Дяденька, пусти! Ты меня совсем задавил. Постой на одной ноге. А я домой сбегаю. Там кто есть — тебя и снесут.

— Беги, юнга. Видишь, повязка ослабла, кровь опять пошла.

Веня вырвался из-под руки матроса, побежал к дому, размахивая сапогом, и закричал, увидев Анну у колодца:

— Маменька, к нам раненого ведут!

— Батюшки мои! Кого? Мишу? Стрёму?

— Да нет. Боцман Антонов. Поди Наташе помоги...

Анна кинулась со двора.

Вместо одного раненого она увидела двоих: Антонова с одной стороны вела Наташа, а с другой — молодой матрос, заменивший Веню. Правая рука у молодого матроса с засученным по локоть рукавом рубашки висела плетью, и с окровавленных пальцев, словно с весенней сосульки вода, капала алая кровь.

Дойдя до дома, оба раненых, обессилев, сели рядом на ступеньку. Антонов потрогал молодого матроса за руку. Матрос дико вскрикнул.

— Ключицу перебило. Руку отнимут. Вчистую, парень, вышел. Ну-ка, бабочки, займитесь с братишкой. Кровь надо остановить. А потом мне ногу покрепче закрутите.

— Веня, чего ты там стучишь? Поди подсоби!

Из дома слышался стук молотка.

— Сейчас, маменька, — отозвался Веня.

Юнга выскочил из дому и перепрыгнул на землю через перила крыльца. В руках у Вени палка от ухвата с красным флагом: Веня приколотил к палке Ольгин красный платок.

Юнга воткнул флажок в расщелину каменной изгороди. Красный флаг обозначал перевязочный пункт.

Казенная фура

К вечеру канонада стихла. Только изредка то там, то здесь тявкали пушки, словно перекликались. В слободке лаяли псы. До сумерек мимо дома Могученко тянулись, напоминая усталых странников, легко раненные. Тяжело раненных несли другой дорогой в госпиталь. Увидев красный флаг, некоторые раненые заходили в дом. Около раненых хлопотала Анна со всеми тремя дочерьми. Они потратили на перевязки всю чистую ветошь и часть новых холстов. Командовал и учил, что делать, боцман Антонов. Корпия, нащипанная из казенной ветоши по заказу госпиталя, истощилась.

После перевязки раненые благодарили хозяйку и девушек и уходили. Но в доме осталось несколько раненых — те, кто, обессилев, не мог стоять на ногах. Их накопилось, считая и боцмана Антонова, семь человек. Они лежали на голом полу, запятнанном кровью, смешанной с землею, нанесенной на сапогах. К полу липла нога. Девушки устали и, сидя на крылечке, думали каждая о своем. Ольга про себя бранила Тараса Мокроусенко: в такой день — и не показался. Сидит, должно быть, в своей хате под горою и в ус себе не дует. Маринка, улыбаясь и хмурясь, вспоминала, как мичман Нефедов, когда она предложила ему напиться, выхватил у нее из рук ведро и вылил на пушку от рыла до хвоста, словно купая коня, и ласково похлопал разогретое орудие рукою по стволу. Все кругом на кургане было черно от копоти — люди, их одежда; станки пушек казались сделанными из мореного дуба. А тела бронзовых орудий сверкали, чугунных — лоснились: копоть не приставала к накаленному металлу.

Анна не знала, куда сбыть раненых, и сердилась на боцмана. Он сидел за столом, как будто забыв о своей раненой ноге, и не отказывался, когда хозяйка ему предлагала «выкушать еще одну чашку чаю». Он выпил уже шесть и, как сообразил Веня, рассчитывал выпить еще четыре: об этом можно было догадаться по тому, что, взяв из сахарницы кусок рафинада, Антонов аккуратно расколол кусок своим ножом на десять равных кубиков и с каждым кубиком выпивал одну чашку.

«Ишь, расположился! — ворчала про себя Анна. — Все тело болит — а как лечь спать? В доме чуть не десяток чужих мужиков, и шагать приходится через ноги. Грязи натаскали! И колодец пустой, полы нечем подмыть».