Малахов курган

— Как же, адмирал! Судите сами. Мы можем подвести итоги. Начнем с их флота. Флот действовал очень осторожно, и все-таки его основательно потрепали. Они будут впредь еще осмотрительнее. С моря мы безопасны. На суше они не решились идти на штурм. Они убедились в силе наших батарей. И, что важнее, и наши люди уверились в силе укреплений. Вчера, признаюсь, даже меня грызло сомнение. Теперь его больше нет. Матросы-артиллеристы показали себя великолепно. Дух наш превосходен. Да, мы победили сегодня! Это великая победа: они не решились и не решатся в ближайшее время на штурм. Мы им продиктовали решение — перейти к осаде. Отсюда задача: продержаться до той поры, пока армия усилится и окрепнет. Потери наши невелики.

— Мы понесли сегодня потерю невознаградимую! Кто заменит Корнилова?

— Мы потеряли верного товарища и друга. Я разделяю вашу скорбь. Эта утрата велика. И у меня здесь болит! — ответил Тотлебен, приложив к груди руку, в которой держал поводья.

Конь Тотлебена принял движение седока за приказание остановиться. И Нахимов остановил своего коня. Тотлебен обнажил голову, и Нахимов тоже. Несколько минут они стояли молча, слушая голоса ночи.

С Малахова кургана доносились звуки жизнерадостного венского вальса.

— «Я счастлив, что умираю за отечество», — тихо сказал Нахимов. — Это последние слова Владимира Алексеевича. Умереть за отечество — великое счастье... Все мы здесь ляжем. Покойный прав, но надо умереть с толком и вовремя. Каждый из нас должен извлечь из своей смерти наибольшую пользу...

— О! — воскликнул пораженный мыслью собеседника Тотлебен. — Я вас понимаю вполне, милый друг!

— Я целовал мертвого и плакал. Да, не стыжусь: плакал. Друг и товарищ — это одно-с, а Севастополь потерял незаменимого начальника — это иное дело-с!

Тотлебен сделал движение рукой в сторону Нахимова, которое должно было означать: «Вы, вы у нас остались». Вслух инженер-полковник сказал:

— Вам нужно себя беречь, Павел Степанович...

— Вздор-с! Что я?! А Корнилов был необходимым связующим звеном между армией и флотом, между Севастополем и Петербургом, вот что поймите-с! Меншиков адмирал и генерал-адъютант. И Корнилов адмирал и генерал-адъютант. Меншиков его еще мог терпеть, а я для него «боцман» и «матросский батька», не больше-с!

— К вам перейдет командование по праву. Светлейший не посягнет на вашу власть... Это было бы верхом глупости.

— В том-то и беда-с! Он мне не станет советовать и приказывать, это хорошо-с, но и моего совета не послушает. А это худо-с! Между армией и флотом легла пропасть. Представьте себе, я был у него, чтобы доложить о нашем несчастье. Докладываю, а он молчит и что-то нюхает из флакона. Так я и откланялся, удостоенный только легкой иронической улыбки. Я спросил Таубе: «Что это такое? Что он нюхает?» — «А! — ответил мне лейб-медик не без улыбки. — Это новое лекарство, полученное сегодня с фельдъегерем от государя». Извольте-с видеть: золотой раствор, золото в трехмиллионном разведении. Гомеопатическое лекарство. Очень помогает от уныния. Унылого меланхолика превращает в пылкого сангвиника: человек готов на самоубийство, а нанюхается — и пойдет плясать трепака-с!

— У светлейшего скептический ум! Может ли он верить в такой вздор?!

— Вздор? Конечно-с! Но эти люди иронического склада легко поддаются всяким вздорным влияниям. И не верит и сам знает, что вздор, а нанюхается — и пойдет куролесить.

— Да, это самый слабый пункт нашей обороны, — согласился Тотлебен.

— Слабый пункт выше и дальше: в Петербурге, в Зимнем дворце. Государь все еще пишет светлейшему: «Не унывай, Меншиков!»

— Вероятно, он нюхает в Петербурге то же лекарство?

— Возможно-с. И он подает оттуда, за две тысячи верст пути, советы. Шесть дней туда, шесть дней назад — две почти недели. Не есть ли это глупость — руководить так войной?..

— Да-с, — протянул Тотлебен, — неумно!

— Больше-с: подло! Вы считаете: мы сегодня победили. Согласен. Но «они» вдруг начнут куролесить и все испортят... «Они» могут погубить армию, флот, Севастополь — Россию...

Тотлебен промолчал и тронул коня. Всадники поднялись на Малахов курган. Матросы встретили их криками, покрыв раскатами «ура» медные голоса оркестра.

Плененный враг

Усталь сморила Анну; она повалилась на постель и уснула не раздеваясь. Хоня вернулась из госпиталя, и сестры упросили ее не ложиться спать, посторожить дом, пока они «сбегают на минутку» на курган — надо узнать, что сталось со Стрёмой, да и Веня пропал.

На кургане работы уже кончались, когда туда пришли сестры. Матросы, арестанты и народ занимались уборкой мусора, щебня, заравнивали ямы, вырытые снарядами, и утаптывали землю. Около подметенных пушечных платформ артиллеристы аккуратно укладывали в пирамиды ядра.

То место, где упал раненый Корнилов, кто-то догадался отметить крестом, сложенным из мелких ядер. Тщательно вычищенную покатую площадку все обходили стороной. Ее успели посыпать песком. Кругом стоял народ. Люди тихо говорили, глядя на эту отметину, о разных случаях минувшего дня.