Мальчик, которого стерли

Когда я буду сидеть с матерью, отцом и Хлоей через несколько часов в «Timberline», я все еще буду внутри дымиться из-за слов брата Нильсона. Я буду сердито глядеть на гигантскую циркулярную пилу напротив нашего столика и представлять, что она поднимается с шурупа, которым привинчена к стене. Представлять, как она разрезает наш город пополам. Этой ночью мне будет сниться брат Нильсон, стоящий на краю нашей гостиной, которая разламывается посередине и постепенно уплывает от всего остального города, его обвисшие трусы развеваются по ветру, и он не может перепрыгнуть через расширяющуюся трещину, его тело слишком устало и сломлено, он затерян в континентальном дрейфе.

На самом деле друзья Иова не понимали его. Ни Элифас, ни Билдад, ни Зофар. Иов потерял свой скот, свою жену, двух своих прекрасных дочерей — все. Бросок монеты, и все исчезло. Только посредник вроде Илии, младшего из друзей Иова, мог намекнуть на сложность потери Иова.

Хорошая семья, хороший дом, хорошая машина. Для этих людей и для тогдашнего меня это были необходимые элементы, чтобы обеспечить удачу на десятилетия. Неважно, что сейчас мы торговали не скотом, а машинами; неважно, что механику войны, армейские вездеходы, рассекающие пустынные тропы, мы никогда не увидим и не узнаем. В конце истории Бог обеспечит Иова другой женой, другими детьми, новым скотом. Что бы ни случилось — и неважно, насколько мы можем пострадать — если мы будем веровать, Бог вернет нам все, привьет нашу кожу на место, вылепит нам новые тела вместо прежних, уставших до мозга костей.

* * *

Как и прошлой ночью, через плато Озарк шла гроза. «Холодный атмосферный фронт, который прорвется к утру», — сказал синоптик, его среднезападный акцент рубил слова, прежде чем они успевали слиться в южный рокот. «Вы вряд ли это почувствуете», — сказал он, улыбаясь, ореховые глаза вспыхивали в свете софитов.

Я лежал без сна в кровати, перечитывая Книгу Иова, надеясь найти простое объяснение Писания. Я пытался утихомирить критическую часть моего мозга, ту самую, которая заставила меня запнуться и остановиться во время утренних чтений Библии.

Иногда мне было достаточно просто посмотреть на открытую Библию — это сообщало мне чувство принадлежности. Иногда, открывая Библию и прижимая страницы ладонью, добавляя новую трещину к переплету, я чувствовал себя ближе к отцу. Я водил большим пальцем по зазубренным петелькам, прижатым к краям книги, пока слова не обретали объем, который я мог поднять и нести в доказательство своей преданности. Я закрыл Библию и положил на ночной столик.

Хлоя написала мне СМС через несколько минут, вибрации телефона-раскладушки вытащили меня из полузабытья: «Что нового?»

«Ничего», — написал я, погребая телефон под подушкой. Мне хотелось душить эти вибрации, пока они не смолкнут. С той минуты, как Хлоя показалась в дилерском центре, она постоянно спрашивала меня, как прошло чтение Библии. Я избегал этого вопроса, то и дело отвечая «хорошо».

Отец не храпел, как обычно, поэтому я знал, что он тоже лежит и не спит. Я боялся, что вовсе не гроза лишала его сна. Гулкие удары, которые будили многие дома в эту ночь, гнали оленей через дороги, чтобы те врезались в машины, были не такими суровыми, как те, что, должно быть, сопровождали страхи моего отца за своего сына. Я слушал, как он молился, несколько минут, задаваясь вопросом, переживал ли он еще раз одну из тех минут, когда Иисус стоял над его кроватью, и кровь Его текла на простыни. Отец заявлял, что его часто тяготили такие видения.

Когда он наконец заснул, его храп был настолько громким, что позолоченные рамки для картин в коридоре за моей спальней почти содрогались. Несколько лет назад мама переехала в соседнюю спальню для гостей, сказав, что ей нужно побыть подальше от того землетрясения, которое представлял собой мой спящий отец, от стонущих пружин, сопровождавших каждый вдох. Когда я был маленьким, в семь-восемь лет, я просыпался от кошмаров, вдохновленных Писанием — синие конусы пламени лизали мои ноги, бездна за бездной открывалась из черноты, скорее ощутимой, чем видимой — и шел по коридору в спальню отца, чтобы постоять у края его кровати, желая, чтобы он проснулся. Я думал, что он понял бы меня, не нуждаясь в словах, что ток между нами был таким свободным и глубоким, у него не было выбора — он должен был проснуться сразу же. Я стоял у шкафа с зеркалом и видел отраженную в нем комнату, изрисованную синим светом телевизора, который отец оставлял на всю ночь, и я дрожал от ярости и страха, в ужасе перед тем, что мне придется вернуться к моим кошмарам. Через несколько часов я пересекал коридор и шел в спальню матери, чтобы исполнить тот же нелепый ритуал. Но всего через несколько минут мама чувствовала, что я стою там, и притягивала меня к себе в кровати, отодвигаясь, чтобы у меня было теплое место.

— Люблю, — говорила она.

— Люблю, — бормотал я, поворачиваясь на бок, скользя рукой по теплым простыням, пока лавандовый запах ее лосьона для тела не окутывал мою кожу.