Мальчик, которого стерли

Бывали времена, когда я часами глядел на виртуальные комнаты барочного дворца, так и не двигаясь со своего места на ковре, пока персонаж чесал в затылке и мялся с ноги на ногу, в каком-то контрапосте[5], которые работники из дилерского центра сочли бы сексуально подозрительным. Я чувствовал, что двинуться — значит разрушить заклятие, снова войти в мир, где я уже слишком большой, чтобы залезть к маме в постель, если страх перед адом станет слишком сильным.

Когда я впервые вступил в переходный возраст и стал чаще фантазировать о мужчинах, я был так зачарован миром компьютерных игр, что, бывало, почти не двигался с ковра все выходные. В немногих случаях, когда я больше не мог игнорировать свое тело, я вставал и выпускал острые струйки мочи на ковер у подножия кровати. Я не мог знать, входила ли мама когда-нибудь в мою спальню, когда я был в школе, но я хотел бы этого; хотел бы, чтобы она расшифровала сырые иероглифы, которые я рисовал для нее — иногда мое имя, чаще — цифра восемь или, в зависимости от угла зрения, символ бесконечности — даже если я их сам не понимал. С чувством вины после того, как я приходил домой из школы, я прокрадывался в ванную, утаскивал оттуда какие-нибудь чистящие вещества и брызгал на ковер, пока комната не переставала издавать запах мочи. Хотя я перестал это делать годам к шестнадцати, мне все еще хотелось каким-то образом сотворить насилие над нашим домом, и иногда я даже фантазировал о том, как все это в огне взлетает на воздух, а наша маленькая семья жмется снаружи, пока стены, как в замедленной съемке, рассыпаются. Не то чтобы я думал, что насилие решит наши проблемы. Просто потребность сказать моим родителям что-нибудь — хоть что-нибудь — пересиливала меня, и в то время у меня не было языка для этого.

Я передвинул персонажа глубже вдоль лесной тропы, его шаги падали, как с огромной высоты, будто он был в деревянных башмаках. Деревья обступали его, и вдали показался вход в пещеру. Я двинул его к пещере и пропихнул вперед, забывая о телефоне у плеча, пока не услышал вздох Хлои.

— Мы должны что-нибудь сделать, — сказала она. — Мне тревожно.

— Гроза скоро кончится, — сказал я.

— Нет, — сказала она. — Это по поводу нас. Мы должны сделать что-нибудь решительное.

Мы не говорили о том, как останемся вместе, когда разъедемся по колледжам в конце лета, как нам удастся устроить такое чудо — благополучные отношения на расстоянии. Мы поступили в разные колледжи, мы должны были уехать в разных направлениях, хотя все еще оставались в одном штате. Это была одна из тем, которые я задвинул подальше в глубину ума. Она была права. Если мы собирались продолжать эти отношения, нам нужно было сделать что-нибудь решительное. Но никто из нас не знал, что именно. Заняться этим? Не заняться? Пожениться? Порвать друг с другом? Сами эти вопросы сводили нас обоих с ума. Мы дискутировали о девственности. Чьей девственности? Моей? Ее? И если сделать это, то когда?

— Нет такой вещи, как время. Время существует только на земле. На небесах не будет никакого времени, так что мы технически уже поженились. Технически мы уже занимаемся этим.

— Тогда технически мы всегда занимались этим. Так в чем дело?

— В том, что у нас еще есть свободная воля. Я думаю, Бог говорит нам, чтобы мы действовали сейчас, и тем самым проявили любовь к Нему.

В начале наших отношений Хлоя, бывало, сидела со мной, пока я играл, возбужденно показывая на какую-нибудь новую тварь, которая выпрыгивала через экран. Когда мы впервые встретились в церкви несколько лет назад, я почувствовал то, что редко переживал вне виртуального мира: продвижение на новый уровень, чувство, что ты чего-то стоишь, когда целая группа людей одобрительно улыбается тебе. На больших переменах в школе мне больше не приходилось торчать на сиденье в туалете, чтобы прятаться от переполненных столиков в столовой. Нам было легко друг с другом, когда мы осваивали лес за ее задним двором вместе с ее младшим братом Брендоном, который все еще любил играть там в сафари. Мы могли ездить на одной из новых машин моего отца, выбирая направление по пути, спрашивая Брендона, сидевшего на заднем сиденье, повернуть нам налево, направо или продолжать ехать прямо. «Поезжайте в Мемфис, — говорил он, уверенный, будто знаменитый плейбой, держа во рту конфету, как сигарету. — Поглядим, ребятки, на стеклянную пирамиду». Когда между нами был Брендон, смущения было меньше, можно было на чем-то сосредоточиться, кроме нас самих.

Звуки грозы становились сильнее, гром приближался.

— Ладно, — сказал я, телефон рядом с ухом был горячим. — Мы разберемся.

Снова между нами протянулась тишина. Я встал и подошел к окну спальни, приподнял указательным пальцем одну из алюминиевых ставней. Желтый свет от фонаря обрамлял низко висевшие облака. Ряд сосен дрожал на ветру, просыпая иголки на дорожку. На отдаленном шоссе время от времени вспыхивали огни машин, потом исчезали за тяжелой пеленой дождя, проходившего почти так же быстро, как они. Я не слышал грома.