Мальчик, которого стерли

— Мы находимся под властью Бога Вседержителя, управляющего всеми сторонами наших жизней, — сказал Смид, цитируя схему-алгоритм Моральной Инвентаризации из наших рабочих тетрадей; на этой странице были два квадрата текста в черной рамочке, в центре одного стояло слово «Бог», в другом, под ним, слова «Мир», «Плоть» и «Сатана», занимающие, совершенно оправданно, равное пространство. Мысль была в том, что как христиане мы все находимся под властью Бога, но как человеческие существа мы также подвержены искушениям Сатаны; факт, на который Смид указал несколько секунд спустя: — Мы находимся под влиянием греховного устройства мира, нашей грешной плоти и манипуляций Сатаны.

Смид продолжал зачитывать вслух рабочую тетрадь. МИ была построена на цепочке дополнительных положений, которые мне следовало проглотить, если я хотел исцелиться.

Мы постоянно встаем перед различными жизненными выборами.

Мы ощущаем на себе последствия наших решений как результат выбора.

Мы черпаем силу в Боге, чтобы желать перемен в нашей жизни и чтобы предпринимать действия, основанные на наших целях, чтобы достигнуть этих перемен.

Мы можем отыскать благословение и увидеть доброту Бога, основанную на Писании, во всех сторонах наших жизней.

Я сидел на правом краю полукруга, который составляла наша группа, спиной к кухне. Я слышал, как кто-то позади мыл тарелки — ровный поток белого шума, за которым иногда следовал звон столового серебра, металл по металлу, или шуршание мусорного пакета. Дж. сидел рядом со мной. Каждые несколько минут он начинал жевать карандаш, белый с синим логотипом его церкви — какие-то баптисты Голгофы. Потом он останавливался, не дойдя до логотипа, и крепко сжимал наполовину изжеванный карандаш, клин луны с кратерами в его руке, кусок отдаленного, плавающего мира, от которого он откололся теми поздними вечерами, о которых рассказывал мне, когда проводил часы в изоляции, почти не чувствуя земного тяготения, снова и снова читая «разгромные отрывки». Его волосы, зачесанные назад и приглаженные воском, спадали на одну сторону лица и прикрывали один глаз. Я был рад, что между нами находилась эта преграда. Я держал свою МИ в сложенном виде под правым бедром, страшась минуты, когда мне пришлось бы встать перед группой и поделиться своим стыдом. Меня особенно беспокоило, что придется делиться этой историей с Дж., которому я, казалось, уже внушил немалое уважение всего за несколько дней.

— Думаю, ты и вправду все понял, — сказал он во время одной из перемен, во внутреннем дворе, царапая подошвой ослепительный бетон. — Понял, как здесь нелегко. Ты не можешь просто верить, что переменишься. Ты должен по-настоящему над этим работать, понимаешь? Если ты хочешь, чтобы от лечения остались какие-то последствия, тебе придется оставить место для сомнений.

— Похоже, только этим я и занимался, — сказал я. — Сомнениями.

— Столько людей, когда впервые попадают сюда, на самом деле не позволяют себе сомневаться, — сказал Дж., его голос понизился до шепота. Большинство других членов группы было еще внутри, поэтому разговаривать было безопасно. Оставался только Т., который съежился на скамейке с нераспечатанным пакетом крекеров с арахисовым маслом, рукава его черных кардиганов все еще были спущены, несмотря на дневную жару. Похоже, он не собирался в ближайшее время открывать пакет и тем более вступать в беседу. — Сомнения здесь не очень-то поощряются. Здесь люди слишком отчаянно жаждут ответа. Но в тебе это, кажется, самое главное.

Мне нравилось, что меня анализируют, как книжного персонажа, как человека, у кого есть богатая внутренняя жизнь. Единственной терапией, которую я испытывал на себе, была экс-гей терапия, несколько вступительных сеансов, которые я проходил перед приходом в ЛВД, и, как правило, они опирались на то, что терапевт уже знал мою проблему — процесс, противоположный тому, что я чувствовал, читая книгу. Регулярная терапия не одобрялась в нашей семейной церкви, наш пастор считал, что молитва — это все, что нужно, чтобы развеять любое духовное и моральное смятение. Но для Дж., казалось, это было естественно. Казалось, он верил, что людей можно понять и в их сложности. Я хотел спросить его, какие книги он читал, чтобы увидеть, разделяем ли мы общие привязанности, но это было против правил — разговаривать о литературе, которая не относилась к ЛВД.

— Наверное, ты прав насчет сомнений, — сказал я. — Я не хочу делать неверный шаг. Я и так уже сделал их слишком много.

— Нет, — сказал он. — Ты не похож на того, кто сделал что-то совсем плохое. Те из здешних, кто совершил то, чем не хочет делиться, так не выглядят.