Мальчик, которого стерли

Когда я смотрел на Смида с этого угла, я не мог не отмечать его поразительное сходство с Джеффом Гольдблюмом, актером, которого я видел в основном на повторных показах «Парка Юрского периода»: узкий нос, широкая улыбка, острые глаза, подчеркнутые угловатыми очками. Но, когда Смид поворачивал голову под другим углом, его лицо казалось плоским и теряло свое гольдблюмство. В одну секунду оно было, а через секунду — не было. Я задавался вопросом, тренировал ли Смид этот эффект, вычислял ли пропорции: один Джефф Гольдблюм к пяти добрым старым Смидам, соседским парням.

Я пытался сдержать улыбку. Действительно, Смид был до нелепости похож на Гольдблюма. Опасаясь заплакать, я расслабил лицо в идиотской улыбке. Я думал о том, видел ли Дж. гольдблюмство Смида, позволяли ли родители ему в детстве смотреть «Парк Юрского периода».

Дж. казался человеком, который обучался дома, исходя из того, что он был слишком сосредоточен на поддержании активной общественной жизни: большинство ребят, находившихся на домашнем обучении в Библейском поясе, сурово пасли их родители-фундаменталисты. И все же я задавался вопросом, насколько похожим было наше детство, хотя никогда не спрашивал. Никому в программе не позволялось много говорить о прошлом из страха, что это вытащит на свет какое-нибудь греховное удовольствие, которое мы когда-то переживали. Я представлял, что так же будет, если в раю встретится тот, кого ты знал на земле: столько всего знакомого полностью исчезнет, останется только сущность, аура. Смерти больше не будет, говорит Библия, ибо все прежнее ушло. Но Дж. и я были все еще далеки от рая, учреждение с белыми стенами было всего лишь его симулятором, и я все еще чувствовал тяжесть своего греха на дне живота.

— Мы можем найти благословение и увидеть благость Божию, основанную на Писании, во всех сторонах своей жизни, — повторил Смид. Он говорил так быстро, что его слова тянулись как нить, которую мне приходилось распутывать: «Мы-можем-найти- благословение-и-увидеть-благость-Божию-основанную-на-Писании-во-всех-сторонах-своей-жизни». Это напоминало мне молитвы, которые в детстве родители учили меня повторять каждый вечер, автоматические слова, исходящие из внезапного, отчаянного порыва установить связь с нетерпеливым Богом:

Ложусь я спать, набраться сил,
Молю, чтоб душу Бог хранил,
А если не проснусь с утра,
Молю-чтоб-душу-Бог-забрал.

Аминь.

Я уже не знал, который час. Я глядел на бледную кожу запястья, где когда-то были мои часы. Слова Смида все еще бежали друг за другом, и скоро уже косые лучи солнечного света просочились в комнату, расчерчивая ковер многоугольниками. Смид построил нашу группу в кружок, стараясь не наступать на полосы света. Я подумал об игре, в которую мы с друзьями играли в детстве после церкви: один неверный шаг, и ты — мертвец в расплавленной лаве; один неверный шаг, и тебе придется сидеть в стороне и смотреть, как играют другие. Я подставил ногу к свету, блеснули пластиковые кончики шнурков. Если бы это было так просто.

Рабочая тетрадь тяжело лежала у меня на коленях, МИ, готовая прожечь дырку в моем бедре. Выучусь ли я в конечном счете, как многие из ветеранов нашей группы, говорить обычным тоном о том, что внушает мне ужас? Может быть, это станет переменой к лучшему — вытащить все на свет. Я уже читал пример МИ, включенный в наши рабочие тетради, и меня поразил его язык: частный случай с автором, писавшим о сексуальном грехе, почти все время излагался терапевтическим языком, который, казалось, окутывал своим покрывалом каждое утверждение, делал его почти неразличимым в физическом мире, убирая все ЛО говорящего, пока не оставалось ничего, кроме чистого божественного раскаяния, платонической формы выздоровления, где все отличительные черты были уже стерты.

Это напомнило мне то чувство, с которым я вчера закончил генограмму. Поднимаясь от постера, я думал: вот они, как будто моя семья собралась передо мной с единственной целью — определить мое место в ЛВД. Как ни странно, в первый раз мне было по-настоящему комфортно в одной комнате со всеми моими родственниками. Они были безобидны, глядя на меня снизу вверх с маленького участка берберского ковра, окруженные ярлычками с названиями грехов, лишенные собственных суждений. И тот пример Моральной Инвентаризации, который я прочел — хотя грамматику в нем неплохо было бы подчистить — обещал то же самое: жизнь с Богом; возвращение к нашему чистейшему, до совершения греха, состоянию; «духовное пробуждение», обещанное на Двенадцатой ступени, которую все мы в конце концов переживем, если останемся в программе достаточно долго, а мир будет все тускнеть и тускнеть, пока не исчезнет с глаз. Пример МИ читался как послание из другого мира.