Мальчик, которого стерли

У него была пустая, словно на «молнии», улыбка молодежного пастора. Я буду называть его Дэвидом. Он тоже был здесь новичком.

— Я тебя уже видел, — сказал Дэвид. Он сказал, что видел меня, когда я возвращался из прачечной, и подождал, пока уедут мои родители, потому что они выглядели милыми, но, как водится, скучными. Пока мы разговаривали, мы нашли друг в друге много общего. Мы произносили обычные банальности, оба предпочитали вставать рано утром, оба интересовались бегом, оба считали себя прилежными учениками.

Он взял мою коробку одной рукой, а поверх другой примостил свое белье и зашагал на второй этаж — шаг левой ногой, приставить правую, шаг правой, приставить левую, — осторожные, детские шаги официальной процессии; задники его коричневых мокасин сияли в пыльном свете, голые пятки выглядывали на каждом шагу, чтобы лизнуть воздух бледными проблесками.

Шум большого духового оркестра раздавался вдоль лестницы, ведущей к входу в спальню. Оркестр нашего колледжа описывал круги по внутреннему двору, маршируя строем в полной форме, инструменты блестели на солнце.

— Нравится тебе здесь? — спросил он.

— Шумновато, — сказал я. — Но неплохо.

— Администратор сказал, они всегда репетируют.

— Как тут можно сосредоточиться на домашнем задании?

Я оглянулся на его боксеры, лежавшие на ступеньках, думая, хотел ли он, чтобы я их поднял.

— Что? Ты не любишь музыку?

— Может быть, мне здесь не место, — пошутил я.

Я отвел глаза от боксеров. Я не знаю, вернулся ли он за ними, или они просто были реквизитом, который можно было заменить. Лежали, как банановая корка, ожидая следующего новичка, ничего не подозревающего, часть грубого комического номера для совсем другой пьесы, совсем другого актера.

— И еще вопрос, — сказал Дэвид, поворачиваясь к полуоткрытой двери моей спальни, все еще направляя половину своей улыбки в мою сторону. — Чтобы как следует познакомиться…

Я хотел повернуть назад и поднять боксеры, примерить их, почувствовать, каково это — быть рядом с этим другим телом истинно средних пропорций.

— Какую суперспособность ты хотел бы иметь? — спросил он. — Уметь летать или быть невидимым?

Оркестр строем ушел из внутреннего двора. Тяжелый порыв ветра распахнул дверь, потом с силой захлопнул.

Быть невидимым, сразу же подумал я. Свободным делать все, что я хочу, идти, куда хочу, чтобы никто меня не разыскал. Я чувствовал себя каким угодно, только не невидимым, уже несколько недель перед тем, как прибыл сюда. После разрыва с Хлоей я пытался продолжать игнорировать ее в церкви, но всякий, казалось, знал, что я в этой истории — злодей, что я, должно быть, сделал что-нибудь ужасное, раз потерял такую замечательную девушку. Хлоя скользила взглядом ко мне через все пространство святилища, цепляясь за плотную руку какого-то другого парня, привыкшую бросать футбольный мяч, и привлекала сердитые взгляды других прихожан в мою сторону, так, что это заставляло их запинаться даже на устных, машинальных молитвах. Господи Боже, молился я, и приглушенное дыхание вокруг становилось громким, ожидающим, — дай мне сил вынести. Что бы ни случилось, люди в дилерском центре на чтениях Библии все еще ожидали, когда я оправлюсь от провала с Иовом, их глаза искали в моих глазах ответ на страдания человеческие. Чтобы никто не смотрел и не слушал — это было для меня чудесной мечтой.

— Быть невидимым, — сказал я.

— Это многое говорит о тебе, — сказал он. — Говорит, что ты интроверт. — Он открыл ногой незапертую дверь в мою комнату. — Тебе здесь здорово понравится.

Позже, когда все уже случилось, я так хотел бы изменить свой ответ. Я повторял другой ответ про себя снова и снова, чтобы забыть все случившееся после того, как я вошел в спальню вместе с ним.

Летать, думал я. О Господи, уметь летать.

* * *

— Твоего соседа здесь еще нет, так что у тебя есть выбор. Какую койку хочешь? — спросил Дэвид.

Комната была маленькая, тесная, и мы стояли у входа, глядя на свои отражения в зеркале на стене, покрытом черными кляксами. Я был интровертом рядом с ним — экстравертом. Он улыбался; я хмурился. В то время как его волосы, казалось, отражали золотистый свет из окна, мои темно-каштановые волосы, казалось, поглощали его, забирали из каждого уголка комнаты.

— Так что? — спросил он. — Какую?

— Не знаю, — сказал я.

Ольховые деревья за окном трясли высохшими сережками. Один цветок проплясал перед стеклом, стукнув по нему, и упал под оконной рамой.

— Ну? — сказал он. — Руки устали.

Он перехватил коробку, чтобы лучше удержать.

Я подошел к деревянным койкам. Остальные мои коробки лежали грудами позади меня. Мне никогда не приходилось думать, какую койку занять. Дома я всегда занимал нижнюю, верхнюю оставлял для мамы.

— Давай, — сказал Дэвид, — я уже устаю.

— Я возьму верхнюю, — сказал я, думая, что так будет легче держаться подальше от соседа по комнате.

Он поставил коробку с рамками на пустой матрас. Коробка подскочила на выбившейся пружине, которой еще предстояло причинить мне немало мучений.

— Где твоя семья? — сказал он. — Их уже здесь нет?

— Уехали, — сказал я. — Их уже нет.