Мальчик, которого стерли

Мы прошли в его спальню и вышли в холл, где могли посмотреть телевизор. Мы устроились в креслах, выстроенных в ряд у одной стены, и Дэвид начал переключать каналы, остановившись на популярном ролике о революционном гриле для жарки. Человек, рыжий от загара, стал насаживать четырех сырых цыплят на вертел. Он был в длинном зеленом переднике. Каждый раз, когда он насаживал очередного, его губы растягивались в широкую улыбку.

— Вот я пройду сюда, — сказал он, камера наехала на его бедро, политое жиром для жарки. — Поставлю этих цыплят в новый «Promodel», а потом, — камера описывает дугу, чтобы обнаружить улыбающуюся публику, бледнокожие супружеские пары средних лет, — что же потом, зрители?

Я видел краем глаза, как Дэвид двинулся в кресле. Свет телевизора нарезал комнату на темные многоугольники.

— Что потом, зрители? — повторил загорелый человек.

— Зарядил, — прокричали они с Дэвидом в унисон, — И ЗАБЫЛ!

Всякий, кто в этом году смотрел телевизор по ночам, знал эту ключевую фразу. Зрители повторяли ее каждый раз, когда человек заряжал очередную партию цыплят в гриль. Он поощрял их с каждым разом кричать громче. Это так просто, говорил он. Так невероятно просто. Эти слова раздавались, как заклинание шамана, по коридорам нашего общежития. Измотанные студенты повторяли ее как средство против тяжелой учебной нагрузки. Оставь все за спиной и иди себе дальше.

— Ты действительно думаешь, что твоя бабушка была обезьяной или вроде того? — спросил Дэвид.

— Да, — сказал я. — Моя бабушка могла быть обезьяной, если бы захотела. Она могла быть кем угодно.

Я рассказал ему про игру, в которую играли мы с бабушкой. Я раскачивал ее карманные часы на длинной цепочке перед ее лицом — тебе хочется спать, спать, тебе очень хочется спать, — пока ее веки в синих прожилках не начинали дрожать, потом крепко смыкались. Тогда я давал ей указания на день. Ты будешь вести себя, как привидение, пока я не щелкну пальцами три раза. Ты будешь чувствовать себя русалкой под водой, пока я не крикну: «Мими, очнись!» Ты будешь делать все, что я прикажу тебе делать. Часы оставались в моем кармане, как талисман, в течение всего дня, а бабушка усердно исполняла роль. Однажды она даже вошла в нашу столовую на четвереньках, во время одной из ежемесячных дамских партий в бридж, лая, как собака, а я снова и снова щелкал пальцами, смущенный за нее и немало напуганный преувеличенной реакцией пожилых дам, которые, как я понял потом, были посвящены в бабушкин розыгрыш. У одной из них карты посыпались с колен, красные и черные узоры скользнули зигзагом к ней за каблуки, и, когда она потянулась за ними морщинистой дрожащей рукой, она чуть не упала со стула. Мими, очнись!

Гипноз, самогипноз или что-то противоположное — это была способность, которую разделяли мы с бабушкой, веря, что можно с помощью какого-нибудь трюка заставить себя быть тем, кем ты не являешься. Возможно, это было даже наследственным.

— Так что же, согласно этой эволюционной фигне, — сказал Дэвид, — чем дольше ты остаешься в этом месте, тем больше начинаешь ему доверять? — Он похлопал по ручке моего кресла. Вибрация отдавалась сквозь подлокотник. — И тебе легче доверять окружающим людям?

— На подсознательном уровне, наверное, да.

Загорелый повернулся к публике, сияя зубами.

— Вот я закрыл «Promodel», и теперь все будет легко, — сказал он. — Насколько легко, зрители?

Дэвид выключил телевизор. Холл одним щелчком погрузился в темноту. Я все еще видел его силуэт на той стене, куда смотрел. Этот остаточный образ напомнил мне о жителях Помпеи, захваченных на месте, прежде чем Везувий поймал их в пепельные могилы.

Может быть, поэтому люди заполняют рамки семейными фотографиями? Внез апная вспышка, и люди, к которым ты неравнодушен, сохранены в своей невинности, в своем счастье, прежде чем кто-то из них причинит кому-то вред? Мой отец, похоже, считал верным обратное: он проповедовал, что фотографии сулят неправду, что наше греховное состояние может быть преображено во благо лишь после разрушения, после вспышки вознесения. Он верил, что наши подлинные тела могут быть осознаны лишь тогда, когда мы взойдем на небо и встанем лицом к лицу с Богом — никаких растяжек, ни унции жира, никаких греховных побуждений — чистая простыня без единой морщинки, натянутая между этой и следующей жизнью. Tabula rasa[7], которую на этой земле можно увидеть лишь мельком, если повезет, сквозь блистающие воды крещения, когда пастор направляет твой затылок обратно на поверхность, и ты хватаешь воздух ртом, вновь обретая дыхание.

Я чувствовал себя в безопасности. Невидимым во вновь обретенной темноте.

— Зарядил, — прокричал Дэвид, — И ЗАБЫЛ!

* * *