Мальчик, которого стерли

Даже если этот человек тебе знаком — особенно если знаком — изнасилование и память о нем становится слепящей вспышкой. Столкновением с чем-то большим, чем ты сам. Иногда этот опыт принимает форму божественного посещения, такова наша потребность в том, чтобы заместить его реальность. Как дочери Лотовы в Содоме, прекрасные девственницы, которых предложили вместо ангелов похотливым содомитам: «Вот у меня две дочери, — умоляет Лот, — которые не познали мужа; лучше я выведу их к вам, делайте с ними, что вам угодно». Может быть, потом они помнили бы запах городского рынка ранним утром; солнечное тепло на лицах, когда они вертели головой от одной лавки к другой; как холодила пальцы промытая в ключевой воде лапша, когда они помогали матери готовить ужин. Словно эти дочери, я, может быть, помнил подробности, которые накладывались друг на друга: завитки дерева на подножии койки Дэвида, звуки дверей в коридоре, которые закрывались одна за другой, пока такие же, как я, новички, возвращались с ночной попойки. Но самого акта я не помню.

Я никогда не захочу подобраться слишком близко к этому участку памяти и увидеть, что там было на самом деле. Очень долго я не позволю самому себе признать, что это вообще было изнасилованием. Подобно многим жертвам, я был смущен. Как я позволил этому случиться? Каким надо быть человеком, чтобы позволить другому мужчине сделать с собой такое? Дэвид вряд ли был сильнее меня, так почему я был таким слабым, таким беспомощным? Я слышал только о том, как насиловали женщин, хотя знал, что Библия говорила о насилии мужчины над мужчиной в истории Содома и Гоморры — одной из причин, за которые Бог наказал их жителей, было то, что они хотели изнасиловать ангелов. Вдобавок ко всему этому позору я знал, что втайне искал случая испытать близость с другим мужчиной, и после опыта с Дэвидом было чрезвычайно трудно считать однополый секс чем-либо помимо изнасилования. Значит, вот от чего церковь остерегала меня все это время? И если таково было наказание на земле, насколько хуже будет после смерти?

Подробности, вспышки — это все, что я мог вспомнить. Взгляните прямо на горящий свет, и вы обратитесь в соляной столп, как узнала на своем опыте Лотова жена. Еще один предметный урок пассивного послушания. Но я все еще нащупываю язык. Я подхожу прямо к краю неведомой границы, выравниваю носки белых спортивных тапочек и пытаюсь вспомнить подробности.

Ощущение утреннего воздуха на лице за день до того, как случилось изнасилование, когда мы с Дэвидом бежали наперегонки вверх по холму колледжа. Прерывистый рев марширующего оркестра сквозь ольховые деревья. Белые тапочки, которые я туго зашнуровал, потому что так хотел выиграть пари. Как я смотрел на лес, пролетавший мимо глаз, деревья поднимались в ритме вальса с каждой стороны дороги — раз-два-три, раз-два-три — высоковольтные провода ныряли и колебались между ветвями. И как я пытался настигнуть его, пока не остановился, сжимая руками колени и складываясь пополам, и меня вырвало на траву, усыпанную камешками.

— Итак, церковь, — сказал Дэвид, обгоняя меня. — Я победил.

* * *

— Тебе здесь понравится, — сказал он. Это было на следующий день после пробежки, в среду вечером, и я сдержал слово.

Дэвид и я сидели на складных стульях с подушечками в старом здании почты, ожидая, когда начнется служба в церкви Пятидесятницы. Подобные старые здания в этом городе лежали в спячке десятилетиями, красные кирпичные стены осыпались, деревянные карнизы проседали крутыми углами за годы дождей и гниения. Чтобы прикрыть следы разложения, церковь повесила большой баннер над кирпичным фасадом. «Молодежная группа «Почта» — гласил он. Когда я входил, крепко сбитый ясноглазый мужчина сказал мне что-то в этом роде. Сказал, что он молодежный пастор.

— Мы просто хотим, чтобы тебе было удобно, — сказал он, похлопав меня по спине. — Может быть, мы тут расслабляемся больше, чем ты привык.

Я слышал, как мой отец проповедовал против церквей Пятидесятницы, против этого «расслабленного» отношения. «Мы не будем здесь молотить руками по воздуху, — говорил он. — Бог не хочет видеть, как мы ползаем туда-сюда по проходам и ведем себя по-дурацки».

Одной из тех черт, что больше всего беспокоили меня в ранних проповедях отца, была его склонность сотворить соломенное чучело, образ врага, и легко сбить его на землю. Церковь Пятидесятницы была подобным врагом: они «говорили на языках», падали в конвульсиях на землю, громко взывали к Иисусу и махали руками. Для нас, баптистов-миссионеров, единственной тропой к Богу было буквальное толкование Библии, крещение, тяжелая работа, миссионерство, преданность и еще раз преданность. Любовь Божия никогда не приходила к баптистам так легко, как к пятидесятникам, хотя в обеих конфессиях это была трудная тропа. Единственным отличием казалось то, что пятидесятники чуть больше полагались на духовное шоу, в то время как баптисты — на праведные поступки и с большим скептицизмом относились к любым личным откровениям, которые не были перед этим утверждены Библией.