Мальчик, которого стерли

Это было странно. Когда я смотрел, как он катит телевизор к Косби, я почувствовал странный укол разочарования и понял с изумлением, что мне не хватало Смида. По крайней мере, Смид был со мной терпелив. По крайней мере, в глазах Смида не появлялось отвращение, когда он видел меня. У Косби и белобрысого было общее выражение на лице, которое напоминало мне об осуждающих взглядах друзей и знакомых с той минуты, как они узнавали из сплетен Дэвида, что я гей. Этот взгляд говорил: «Держись подальше от моего ребенка», говорил: «Ты извращенец, ты чудовище, сразу видно, что у тебя трубы не туда проложены».

— Все эти извращенцы, — сказала однажды в выходные наша соседка, сразу после того, как мои родители все узнали, маленькая седая дама, и так надула губы, что мне показалось, будто она услышала что-то обо мне. Она посмотрела дискуссию на «Fox News» об однополых браках, и перехватила меня, когда я проходил рядом с ее двором. — Им мозги надо выправить. Поставить на места, а то все у них сместилось. Не туда трубы проложены, если понимаешь, о чем я.

Я почти ожидал, что Косби начнет с метафор. Плохая проводка? Шестеренки не те? Разболтались гайки?

— Сегодня днем мы будем смотреть документальный фильм, — сказал Косби, нажимая кнопку питания на нижнем краю телевизора. Тонкий электронный писк распространился по комнате, потом ушел на задний план вместе с шумом ламп дневного света.

Я уже не помню, о чем было кино, помимо спорта. Помню удовлетворение на лице Косби, когда он стоял рядом с нашей группой, скрестив руки на груди. Я почти завидовал его привычке к наркотикам, мужественной природе его бедствия. Он мог сцепиться с мужчинами в баре, вступить в драку. Ему не нужны были документальные фильмы, чтобы стать натуралом. Он просто им был. Это свойство переливалось у него через край, заполняло комнату. Он был среди нас как экзотическое животное, существо, повинующееся инстинктам, без той застенчивости, которую чувствовали остальные. Когда в его взгляде не было отвращения, то появлялось любопытство, будто он не мог даже представить, каково это — носить в себе такой болезненно искаженный дух.

Я задавался вопросом, каково это — носить в себе дух натурала, всю свою жизнь, или, по крайней мере, с тех пор, как я понял, что я гей, в третьем классе, когда впервые осознал, что мой интерес к нашему учителю, мистеру Смиту, куда больше, чем у остальных учеников. Хотя за эти годы я изо всех сил старался имитировать совсем другое, у меня была цепочка однополых влюбленностей, которые не проходили, постоянная виноватая боль, которая охватывала мое тело так долго, что я решил считать это чувство просто частью того, что я живой. Единственные минуты, когда эта боль становилась острой — когда я позволял себе вообразить счастливую жизнь с этими людьми; разумеется, это было редко. Пока говорил Косби, я задавался вопросом: каково это — видеть свое отражение в каждом кинофильме, когда друзья и семья то и дело роняют забавные намеки о твоей личной жизни, когда мир открыт перед тобой во всем своем великолепии? Каково это — когда ты не обдумываешь каждое свое движение, когда все, что ты делаешь, не подлежит подробному изучению, когда не приходится лгать каждый день? В минуты наибольшего упрямства — минуты, которых, должно быть, набралось достаточно, чтобы белобрысый начал питать недоверие ко мне — я говорил себе, что, наверное, очень скучно быть натуралом. А когда упрямство было сильнее всего, я думал, что это мое несчастье делает меня умнее. Этот недостаток придает мне амбиции. Он впервые побудил меня писать.

Но рабочая тетрадь говорила ясно: эта видимость превосходства, которую демонстрируют все геи, в основе своей покоится на сложных ухищрениях, скрывающих, что на самом деле мы не выше, а ниже других. «Когда их манипуляции проваливаются, они становятся глубоко подавленными, и их чувство собственного достоинства обрушивается. Часто их ценность в своих глазах связана с их способностью контролировать других». Похоже на правду, подумал я, когда это прочел. Всем вокруг было ясно, что я совершенно потерян, что я не держу ситуацию в руках, и что моя самооценка постоянно занижена. В конце концов, трудно было не думать о том, что я разрушаю свою семью, что ее наследие кончится на мне, зайдет в тупик. Хуже того, трудно было не думать о том, сколько денег тратили мои родители, что они отдали 1500 долларов всего за две недели терапии. Труднее всего была мысль о том, чтобы встать рядом с отцом на следующий день после церемонии рукоположения и лгать перед двумя сотнями людей, которые соберутся, чтобы отметить его призвание, сиять фальшивой улыбкой перед толпой.