Мальчик, который нарисовал Освенцим

Он повернул ключ в замке и начал расстегивать брюки. Я не мог поверить в то, что происходит. Казалось, убежать я смогу только, если со всей силы стукну его чем-нибудь по голове. Но сделать такое у меня духу не хватило, ведь он был очень влиятельным. Вместо этого я застыл на месте, чтобы он ни в коем случае не подумал, что я согласен. Он снова подозвал меня, простонав, что мерзнет. В конце концов он сдался.

– Тошнит от тебя. Стоишь там, будто тебя сейчас убьют. Я с тобой только время теряю, ты не тот, кто мне нужен.

Он отпер дверь, но в последний момент остановил меня со словами:

– Не бери в голову, я найду желающих. Но и тебя не брошу. Время от времени приходи в блок 1а за миской супа, которую они для меня оставляют.

Бойкий Герт и Длинный Курт только посмеялись, услышав о пережитых мной злоключениях.

– Да уж, этот проклятый дряхлый пес славится своими страстишками, – с улыбкой говорили они. – А если кто-то пытается донести на него, то старый плут отправляет беднягу в Биркенау. Тебе еще повезло, что он не стал тебе угрожать. Неплохо придумано – притвориться простодушной невинностью. Ты столько недель водил за нос старого лиса и, видимо, многому у него научился.

Несмотря на все усилия положить конец этой практике, такие предложения поступали почти каждому мальчишке. Гомосексуальность была секретом полишинеля.

Через несколько месяцев мы услышали, что парикмахера перевели в один из подлагерей Освенцима. И как тут было не вспомнить замечание блокового «о старших товарищах».

– Заигрывать с людьми у всех на глазах опасно. Когда они пойдут ко дну – потянут за собой всех остальных.

Блок 7а, несмотря на строгие и порой безжалостные правила, оставался убежищем от ежедневных опасностей и интриг, которые наводняли Освенцим. В этом укрытии все победы и поражения жизни в заключении меркли по сравнению с сиянием свободного и честного обмена мнениями, дружбы и несокрушимого сияния юной надежды.

Вскоре мы подверглись очередной вселяющей ужас селекции – процессу отбора тех, кто уже не был полезен хозяевам из СС и кому предстояло закончить дни в жерновах смерти Биркенау.

После вечерней переклички весь лагерь прогнали по дороге, ведущей к «Биркенвег» или «Баням». С одной стороны жужжала от напряжения колючая проволока, а с другой караулили вооруженные эсэсовцы. Бежать было некуда.

Несколько часов мы прождали, пока очередь медленно заползала в комнаты для досмотра, и наши душевные силы были уже на пределе. Гробовую тишину лишь изредка нарушало эхо одиноких шагов, доносившееся со стороны главной дороги, – это бежали те немногие счастливчики, которым удалось пройти это смертельно опасное испытание.

Со сторожевой вышки на нас были нацелены четыре пулемета на случай, если кто-то из нас задумает сбежать. Некоторые молились. Кто-то вспоминал о доме. Были и те, кто уже оставил надежды выжить и казался безразличным к своей судьбе. Даже уверенные в своем особом положении заключенные немцы, которые находились в лагере уже не первый год, были напуганы. Но кто бы что ни думал, все мы хранили молчание.

Подошла наша очередь. Мы зашли в холодную влажную душевую и разделись. С одеждой в руках мы постарались пробежать мимо врачей из СС как можно быстрее.

Мне и остальным ребятам в ту ночь улыбнулась удача. Почему? Потому что блоковый пустил в ход все свое влияние. Он прошептал на ухо офицеру СС:

– Дети сегодня очень хорошо поработали; позвольте им быстрее пробежать, и пусть отправляются спать.

Риск оказался ненапрасным, и из всех нас эсэсовцы выбрали только нескольких человек. Пережившие селекцию со всех ног полетели обратно в безопасный барак, едва ли вспомнив о том, что нужно одеться. Для столь бесчеловечного и жестокого процесса процедура оказалась несложной.

Уснуть той ночью было непросто. Нам подарили еще месяц жизни, но мы думали о тех, кого увозили на грузовиках и кого скоро ждал ужас работавших без остановки газовых камер Биркенау.

Мир позабыл о них, и мы ничего не могли с этим поделать.

Непреходящий страх и общие трудности только сильнее сплотили нас. Знакомые становились приятелями, а приятели – товарищами.

Одним из моих новых друзей был умный еврейский паренек по имени Мендель Табачник из города Белосток. Я проникся к нему искренней симпатией. Мендель был немногим старше меня, но находился в лагере с зимы 1942 года – не каждый ребенок мог продержаться так долго. Идеалист, который помнил довоенные времена и смотрел в будущее. Мендель всегда поступал по совести, и это не могло не вызывать восхищение. Он никогда не говорил о сложностях лагерной жизни и не «организовывал» ради того, чтобы выжить. Казалось, пищу ему заменяли мечты и воспоминания.

Одним из самых ярких событий в его жизни была поездка в Москву в 1940 году,[45] для участия в физкультурном параде.

– Только представь: ты стоишь на самой вершине живой пирамиды, на тебя смотрит огромная толпа, и все это на площади самой известной в мире столицы, – с энтузиазмом в глазах рассказывал он.