Мальчик, который нарисовал Освенцим

Уборные в бараках тоже были популярны. Вернувшись с работ, уставшие и измученные морозом, мы устремлялись прямиком в их тепло. Скамьи с дырками, напоминающие сидения в барах, располагались в два ряда. Мы присаживались, перекидывали через шеи ремни брюк и, наслаждаясь журчанием воды, заводили новые знакомства и обменивались новостями. Периодически заходили курильщики, которым удавалось раздобыть ценную бумагу и закрутить в нее деревянные опилки.

Через десять минут звонок объявлял о начале переклички, и все выходили на улицу.

Обычно к семи вечера пересчет заключенных подходил к концу. Если за день состав барака сильно менялся и приходилось вызывать каждого поименно, то мы стояли дольше. Если найти кого-то не удавалось, то процесс выяснения деталей мог затянуться до поздней ночи, к тому времени наши изможденные тела не спали уже около 20 часов.

Нам оставалось только переминаться с ноги на ногу и надеяться, что в другой раз к нам проявят больше сочувствия.

Ветераны лагеря, мрачно предсказывавшие, что мы, «новички» долго не протянем, оказались правы. Жалкие пайки, спасавшие от голодной смерти, не могли поддерживать плохо одетые, истощенные тела в условиях суровой польской зимы.

Как-то вечером после работы случилось неизбежное. Голова раскалывалась от жара, и я поплелся в лазарет. Перед блоком под номером 28 ожидали своей очереди толпы разбившихся по национальностям больных заключенных.

Я примкнул к тем, кого осматривали в последнюю очередь: к цыганам, русским и евреям. Если времени на нас и хватало, то лечили нас спустя рукава. Понимая, что еще немного, и я сдамся на милость людям, для которых жизнь и смерть не значат ровным счетом ничего, я попытался придумать другой вариант. Но ничего не пришло в голову.

Через несколько часов ожидания нас запустили внутрь. Мы разделись, вновь распределились по национальностям и промаршировали мимо доктора из СС. В его обязанности входило быстро написать «допущен», «обратно в лагерь» или «в Биркенау». Вероятно, в тот день в госпитале освободилось место, потому что меня перевели в блок № 19.

В тот вечер я запомнил только три вещи: там были простыни; предположительно, я подхватил грипп; а термометр показывал 40°. Через несколько дней, когда я пришел в сознание, наступил уже новый 1944 год.

После того как температура спала, меня отпустили. По дороге на выход я краем глаза заглянул в хирургическое отделение. Вот уж не думал, что нарывы и фурункулы, эти извечные лагерные болезни, так «просто» лечатся. Пораженную конечность привязывали к поручням и, как правило, без анестезии, вырезали очаг заражения. Сама операция и крики пациентов соперничали друг с другом по степени дикости.

Вернувшись в лагерь, я направился прямиком в школу каменщиков[50]. Но за время моего отсутствия там многое изменилось. Большинство из моих соседей и друзей исчезли, уступив место новым людям. Я вновь чувствовал себя новичком, узником, лишенным сочувствия окружающих просто потому, что они еще не поняли, заслуживает ли он его.

Некоторые наставники отметили, что я выглядел очень бледным, и посоветовали найти себе взрослых друзей, которые помогут мне поправиться и не превратиться в музельмана: того, чье тело отказался питать дух. Теперь, когда мне нужно было восстановить силы, лишняя порция еды превратилась в насущную необходимость, и заручившись поддержкой Бойкого Герта, я отправился на поиски. Каждый вечер мы обходили лагерь в поисках помощи, но, оказавшись в роли разочарованных попрошаек, мы быстро поняли, что бесплатно можно получить только сомнительный совет.

Бойкий Герт знал одного еврея из Берлина, механика, который по работе часто общался с гражданскими. Решив, что он богач, мы попытались с ним подружиться и могли часами ждать его перед блоком 22а, в котором он жил. Иногда он выражал нам признательность, одаривая тем, чего было не жалко: миской супа по пол-литра каждому.

Советчики из школы каменщиков говорили: «Вам нужно найти земляка, немецкого еврея».

Мы обошли больше двадцати человек, но единственный, кто согласился нам помочь, и сам был беден как церковная мышь.

В поисках другого покровителя я отправился к немцу-уголовнику, с которым меня познакомил Кединг. Когда я наконец-то нашел его, он обрадовался, увидев меня.

– Попрошайничать глупо, – поучал он меня. – Тебе просто нужно работать локтями и не давать себя в обиду. Чем умнее соперник, тем сильнее его нужно пнуть.

Он сказал, что не занимается подпольными делами, и сам живет на пайках и редких посылках из дома, а потому помочь мне не может. Но мой внешний вид его очень удивил.

– Пока ты в таких лохмотьях, с тобой никто и разговаривать не станет. Ты похож на музельмана. Вот, возьми, – сказал он и протянул мне две теплые рубашки, которые ему прислала семья, – в них ты будешь выглядеть солиднее.

Я поблагодарил его, но не забыл спросить, что мне делать во время очередной инспекции, когда их конфискуют.

– Просто скажи блоковому, кто их тебе дал. Он должен был обо мне слышать.