Мальчик, который нарисовал Освенцим

Попытки установить взаимопонимание успехов не принесли, потому что цыгане искали спасения в уединении. Самыми неразговорчивыми были кланы из горных районов Чехословакии и Польши. Это были люди диковатые и суеверные, из-за невежества пребывавшие в постоянном страхе. Их язык жестов и диалект порой ставил в тупик других цыган, которые шагали в ногу со временем.

В какой-то момент в бараке стало так многолюдно, что нам пришлось спать на одной койке по двое. Несколько ночей подряд моим соседом был стеснительный и трусливый парень. Он все время пытался продать мне ножницы – кажется, это все, что его интересовало. Редкое сокровище. Я все гадал, где он их раздобыл. Я сказал ему, что мне они ни к чему, а он все не оставлял попыток убедить меня в том, что это незаменимый инструмент для нарезки хлеба.

– Я не обмениваю пайки, и уж тем более не стану менять еду на инструменты, – сказал я.

– Пусть я и vollgefressen, – ответил он в последней попытке сбыть мне ножницы, – но ты же можешь купить их ради нашей дружбы?

Я отказался. Мне казалось, что, лежа валетом под одним одеялом, мы подружились и без всяких ножниц.

На следующее утро я проснулся в мокрой койке. Влага источала отвратительный запах мочи. Мы с соседом тут же начали обвинять друг друга и вскоре привлекли внимание других жильцов барака, которые решили, что зло должно быть наказано. Все сошлись во мнении, что виновником может быть только цыган, новоприбывший «отпрыск грязных, невоспитанных воров».

На следующий день я понял, кто на самом деле подмочил нам койку. Это был поляк с верхней полки, такой же новоприбывший. Я и понял, что, сам того не осознавая, попал под власть тех же предрассудков, которые клеймил позором.

Глава 10 Отчаяние

Наступило лето 1944 года. Мы занимались возведением 12 дополнительных цехов концерна «Union». На первом этапе этих каторжных работ мы должны были разровнять землю, вырыть котлован и расчистить площадку.

В учебниках истории рабов изображают крупными, мускулистыми мужчинами, обнаженная грудь которых блестит от пота, но мы о таких «привилегиях» могли только мечтать. Истощенные и слабые, мы работали под палящим солнцем, но должны были оставаться в тюремной робе. Если бы кто-нибудь решил снять с себя куртку и начать расхаживать с обнаженной грудью, то его тут же заподозрили бы в попытке побега и подвергли соответствующему наказанию.

Материалы приходилось таскать со всей рабочей зоны лагеря, что позволяло нам время от времени делать обходы территории и узнавать о ней новые подробности. Как-то раз, разбирая обветшалые лачуги у железнодорожных путей, мы увидели поезд с новоприбывшими. На нем ехали евреи из Венгрии, Голландии, Бельгии и Франции. Все с теми же надеждами и страхами, что одолевали и нас. Мы видели, как они столпились у вентиляционных отверстий закрытых вагонов для скота. Они махали нам руками. Мы не могли помочь ни словом, ни делом.

Чаще всего поезда везли пассажиров прямо к смерти, словно скот на убой. И чуть позже леденящий душу черный дым, медленно поднимавшийся на западе, над крематорием Биркенау, возвещал о конце их путешествия.

Крематорий Биркенау работал без остановки. Бойкий Герт трудился в ночную смену, ремонтировал пекарню. На первый взгляд, это была хорошая работа, ведь она открывала доступ к хлебу, который можно было перебросить за забор, где уже ждал сообщник, который тайком пронесет его в лагерь. Но Герт постоянно жаловался на усталость и волнение.

– Условия хорошие, но я так больше не могу, – признался он мне. – Каждую ночь, стоя на строительных лесах, обращенных к Биркенау, мы видим огонь. Эта картина и сейчас стоит у меня перед глазами: пылающий горизонт схлестнулся с ночным небом, – продолжил он. – Но ты в это время спишь в теплой постельке. Ты видишь только буханки хлеба. Поверь мне, они не стоят того, что нам приходится терпеть.

Охранник дезинфекционных бараков для гражданских, комплекс которых примыкал к нашей стройплощадке, имел обыкновение выборочно забирать подростков для выполнения случайных работ. Как-то раз он поручил мне уборку своей сторожки. Пока я, согнувшись, подметал пол, он предложил мне бутерброд.

– Вот, возьми, только не подходи к окну.

Услышав «спасибо» на хорошем немецком и удивившись, он приказал подметать, пока не скажет «хватит». А пока я подметал, он говорил:

– Да, я солдат СС, но я же еще и человек. Мы то и дело поколачиваем вашу братию – это часть работы. Но не надо обвинять нас в том, что происходит там, – он указал на запад. – Мы тоже смотрим на это с болью и беспомощностью. Официально нам конечно же ничего не рассказывают, но кто может закрыть глаза на то, что творится в Биркенау? О том, что там делается, мы знаем куда больше вас, узников, и многие из нас сходят с ума. Когда мы шли добровольцами, никто из нас не понимал, на что он подписывается. А теперь уже поздно. Для нас все кончено.

Казалось, будто он хотел, чтобы я его пожалел. Но я, оставшись равнодушным к его беспомощности, молча подметал пол. Затем громким криком, как положено, он приказал мне убираться вон.