Мальчик, который нарисовал Освенцим

Я пришел на лагерную биржу труда, ожидая, что ответственный за распределение узник переведет меня в один из шестидесяти с лишним рабочих отрядов. Понимая, что хорошую работу без взятки не получишь, я все же надеялся на перевод туда, где труд не был таким изнурительным.

– Тут многие хотят перевестись на работу полегче, – ответил клерк на мои уговоры. – Я же не виноват, что ты так молод. Раньше я мог бы отправить тебя в школу каменщиков, но ты в лагере уже восемь месяцев, так что поздно. Я ничем не могу тебе помочь.

Я был раздавлен холодным пренебрежением к просьбе, удовлетворить которую ему ничего не стоило. В отчаянии я пошел за советом к старосте блока 7а.

– Это несправедливо, – настаивал я, – несправедливо относиться к подростку, который только вышел из лазарета, так же строго, как к новоприбывшим.

Отец, как называли старосту блока 7а, не участвовал в распределении работ, но ему было присуще несгибаемое чувство справедливости. Несмотря на то, что он был заклятым врагом фаворитизма, я мог ему доверять. Он потянул за какие-то ниточки, и вскоре меня перевели в отряд строителей.

Порядки в блоке 7а были очень похожи на правила, царившие в школе каменщиков. Похожие ребята то и дело сновали по лестницам к протекающим кранам в уборной. Похожие проверки на чистоту ушей и ног. Мы по-прежнему мыли только ту ногу, которую староста по обыкновению осматривал. И только лица жильцов были уже другими.

Селекции следовали одна за другой. Старых друзей уводили, и их никто и никогда больше не видел. Отныне мрачные минуты после переклички, когда нам приходилось смотреть, как грузовики увозят друзей и родственников в Биркенау, стали неотъемлемой частью нашего существования.

Малыша Крута увели. Светлый Герт лежал в лазарете. Бойкого Герта, моего лучшего друга, который всегда был готов прийти на помощь, перевели в барак сельскохозяйственных работников. А когда я перевелся в блок 7а, то в нашем бараке оказался единственным немецким евреем, последним жителем Малого Берлина.

Рядом не было никого, кому можно было бы доверить тревоги и печали, и оттого я чувствовал себя одиноко. Мне не хватало товарищей и наших подростковых эскапад. Но больше всего мне не хватало друзей по Малому Берлину и той связи, что установилась между нами.

Когда отчаяние становилось невыносимым, я смотрел на мамины письма, на эти записи надежды. Пусть они были редкими и немногословными: «Береги себя, будь здоров», но я находил в них опору. Весна была уже не за горами, но впервые в жизни она не принесла мне радости.

В плохом настроении я любил философствовать и анализировать сложившееся положение. Компанию мне составлял Шорш. Он был на год старше меня, получил хорошее образование и был единственным другом, который разделял мою жажду знаний и понимания.

Голубоглазый, со ртом, слегка похожим на рыбий, Шорш обещал вырасти в настоящего интеллектуала. Его усыновила семья австрийцев, и он готовился стать инженером. Но с приходом Гитлера выяснилось, что биологические родители Шорша – цыгане.

– Мы, цыгане, – рассуждал мой друг, – возможно, даже ближе к настоящим арийцам, чем те беспородные особи, которые именуют себя «сверхчеловеками». Возможно, именно поэтому они и хотят нас уничтожить. Никто не станет отрицать, что евреи – иностранцы. Но у нацистов не было никаких причин идти против нас. Все случившееся стало для нас неожиданностью. Не все же расхаживают в лохмотьях. Среди цыган были профессора, доктора и всемирно известные музыканты. И мы вовсе не трусы. Вместе с таборным сознанием мы изживаем страхи и суеверия. Так что как ни крути, а мы обычные люди. Среди нас, как и среди вас, евреев, встречаются злодеи и герои. У нас нет своей Библии, и мы не можем доказать, что наша история древнее вашей, но вполне возможно, что так оно и есть. У вас же всегда была Палестина, и вы туда стремились. А скажи нам, цыганам, заранее, что нас ждет, нам было бы некуда идти.

Первое время Шорш носил гражданскую одежду и жил в специальном лагере в Биркенау. Хорошее питание, отсутствие принудительных работ и сносные бытовые условия вселяли в узников надежду.

«Как только вермахт зачистит от партизан территорию Украины, вас переселят туда» – сказали им.

Но однажды поступил приказ на всеобщую ликвидацию мужчин, женщин и детей. Они беспомощно шли к газовым камерам, а на дороге их ждал офицер, производивший набор в школу каменщиков. Шорш шагнул к нему и был спасен.

Именно Шорш первым рассказал мне о лесе смерти за Биркенау, который он увидел собственными глазами. В тот момент я осознал, что наше страдание едино, и с тех пор я стал внимательнее относиться к цыганским товарищам.

Некоторые цыганские семьи временно разместили в восьмом блоке. Толпа из привлекательных девушек в национальных костюмах, женщин в лохмотьях и мужчин в сапогах и традиционной крестьянской одежде. Пестрая и хорошо запоминающаяся компания. По одежде можно было сказать, откуда они прибыли. По степени истощения – как долго находятся в лагере. И только их соображения так и остались загадкой. Но большая часть лагерных цыган жила в нашем бараке 7а.