Мальчик, который нарисовал Освенцим

С того момента я начал слушать радио каждую ночь. Прильнув к стене, за которой раздавались голоса союзников, я пытался разобрать, о чем они говорят. На другой день просвещенные товарищи палочкой начертили на земле карту и рассказали нам последние новости. Наконец-то слова клерка, сказанные мне в первый день, оправдались: «Не думай, что всем на тебя наплевать, наши товарищи держат руку на пульсе, даже если тебе кажется, что это не так».

Вскоре нашему ожиданию неожиданно пришел конец. По громкоговорителю главного лагеря снова и снова звучало одно и то же объявление: «Всем евреям собраться у главных ворот».

Страх и отчаяние мгновенно захлестнули нас. Все знали о том, что произошло в некоторых лагерях на востоке незадолго до освобождения. Мы отправили своего разведчика, чтобы разузнать, в чем дело. Но когда он добрался до площади, на которой обычно устраивались переклички, он с удивлением увидел, что она абсолютно пуста. Приказ был нарушен.

Вечером того же дня эсэсовцы ввели комендантский час и устроили облавы. Поисковые группы видели в главном и малом лагерях. Они дошли до наших уборных, но ближе не подступились. Смеркалось. Они решили, что для одного дня сделали достаточно. «Das Hauptlager ist judenrein!»[86] – вопили громкоговорители.

Всех евреев из главного и малого лагеря развели по отдельным барачным комплексам.

На следующее утро нас ждал сюрприз: те, кто «держали руку на пульсе», перешли к открытым действиям. Наш блоковый получил пакет с красными, черными и зелеными треугольниками из ткани, и через несколько минут на униформе у всех евреев красовались новые идентификационные нашивки. Ребята из гетто стали поляками и русскими (политзаключенными, асоциальными элементами и уголовниками). Я же превратился в немецкого политзаключенного. И так наш блок стал «judenrein» – очищенным от евреев.

Понятный идиш остался в прошлом. Теперь все мои соседи разговаривали только по-русски и по-польски. Новыми родными языками они владели в лучшем случае сносно, однако ни один эсэсовец из Бухенвальда ни за что не понял бы этого.

На их фоне я сильно выделялся. Моя новая роль «арийца» была отнюдь не такой простой. Заключенные-немцы, как правило, хорошо одевались, неплохо выглядели и жили в отдельном блоке. Если бы меня спросили, почему я так сильно отличаюсь от остальных, то объяснения мои должны были быть четкими, правдоподобными и убедительными.

Тем вечером меня нещадно дразнили.

– Ну давай, – выкрикивали мои соседи по бараку, – посмотрим, какой из тебя задира. И не забывай, ты теперь немец, и если не будешь грубить, то мы потеряем к тебе всякое уважение.

– Рявкни-ка для нас свое «хайль».

– Фюреру бы не понравилось, что ты торчишь здесь в окружении иностранцев.

– Да, почему бы тебе не написать ему?

Для них слова «немец» и «преступник» были синонимами. Утверждать обратное было даже как-то невежливо. Ребята хотели посмеяться, и я не собирался портить им все веселье.

– ‘Reichdeutscher politischer Schutzhaeftling Nummer 127158[87], – крикнул я, – хочет пожаловаться на грязных поляков, которые оскорбляют нашу родину. Номер 127158 просит о переводе в более цивилизованное место, где говорят по-немецки.

Нам было очень весело, и спать мы пошли в прекрасном настроении. Кто-то похлопал меня по плечу и сказал:

– Только не забудь храпеть, как немец!

Вопреки всем заверениям эвакуация Бухенвальда все же началась. Первыми на очереди оказались евреи, жившие в палатках. Потом взялись за чехов из главного лагеря. Одних везли на поездах, а других отправляли пешком. Говорили, что их переправляют в Дахау и Маутхаузен, концлагеря на юге, куда союзники еще не дошли.

Целую неделю кандидатов на переселение кормили только хлебом и искусственным медом. День ото дня мы слабели и все больше хотели есть.

В отчаянных поисках еды мне удалось тайком пробраться в лагерь. Как ни печально, многие блоки уже опустели. Оставшиеся и сбитые с толку заключенные бесцельно бродили по лагерю и думали над способами избежать эвакуации.

По улицам были разбросаны вещи, некогда принадлежавшие тем, кто уже уехал: картонные коробки, упаковки от посылок, старые газеты, фотографии и письма. Бесценные сокровища, которые так много значили для узников, теперь валялись в куче мусора.

Я ворошил его палкой, в надежде найти хоть что-то съестное. Но все безуспешно. Повсюду была только бумага – дрожащая на ветру бумага. Пачки накопленных лагерных денег: бесполезные голубые и такие же бесполезные красные бумажки; открытка с почтовой маркой, на которой стояло название богом забытой польской деревушки, исписанная корявым подчерком, размеченная красными цензурными знаками; обрывки заляпанной грязью бумаги с аккуратно выведенными буквами довоенного шрифта.

Мои искания не принесли никаких результатов, и я вернулся в относительную безопасность родного блока.