Мальчик, который нарисовал Освенцим

Мечтая хоть немного поспать, я думал о том, как, спотыкаясь о камни и мусор, мы побежим по грязи к маленькой двери барака, и о тех благословенных мгновениях, когда я заберусь на койку, и вокруг меня окажутся теплые тела соседей. Я здорово натренировал свое воображение.

Если я был голоден, то успокаивал желудок мыслями о еде. Ливерная колбаса, кровяная колбаса, чесночная колбаса, болонская колбаса, сосиски и салями… Но сильнее всего слюнки у меня текли при мысли о воскресенье и 50 граммах лагерных сосисок – королевском ужине.

Вскоре нас разделили на группы и отправили в подлагеря Бухенвальда.

Узники гадали, какой из них самый жуткий, и старались не попасть в него всеми правдами и неправдами. Но это было бесполезно, потому что условия везде были одинаково невыносимыми.

Бесчисленные подлагеря Бухенвальда были рассыпаны на территории от Айзенаха до Хемница и от Кобурга до Лейпцига. То были обыкновенные клетки для рабов. В Доре, Ордруфе и Плёмнице узники копали туннели для больших подземных предприятий, которые производили ракеты «Фау-2». Эти летающие бомбы были последним козырем в рукаве у Гитлера. С их помощью образованные белокурые немцы могли убить тысячи таких же белокурых и образованных англосаксов. И совершенно не важно, будут ли эти ракеты стоить жизни нескольким тысячам костлявых полумертвых людей.

Когда подошла моя очередь на отправку, я поплелся на селекцию в комплекс лагерных лазаретов. Должно быть, я уже превратился в обтянутый кожей скелет, но эсэсовцы, к моему большому удивлению, решили оставить меня в Бухенвальде.

Страшно обрадовавшись такой удаче, я побежал забрать свою одежду. Но моей шапки и ботинок уже и след простыл. Оставалось только одно – взять чужие. Шапка среди вещей лежала только одна, зеленая. Я задумался, подойдет ли этот цвет к остальным вещам, которые я схватил чуть ли не вслепую. Одеться ярко означало привлечь к себе внимание, а я не мог допустить того, чтобы эсэсовцы меня заметили. Но выбора не было, поэтому я просто забрал зеленый берет, надел его на голову и побежал в свой блок. Я был один и очень надеялся остаться неузнанным и никем не замеченным.

Однажды я увидел четырехлетнего мальчика с патологиями опорно-двигательного аппарата, поведения и речи – самого жалкого человека из всех, с кем меня сводила судьба. Он ковылял, словно раненый, обессиленный зверь, и выкрикивал что-то нечленораздельное на жуткой смеси немецкого, польского и идиша.

– Это тот самый ребенок, которого прячут от эсэсовцев, – рассказали мне. – Отец привез его сюда в рюкзаке. Во время проверок бедняге затыкают кляпом рот и прячут под половицы. Что за жизнь!

Я спросил, есть ли в лагере еще дети.

– Да, – есть один в главном лагере, в восьмом блоке – это детский блок. Всем остальным детям там минимум двенадцать.

В блоке № 8 проживало около сотни подростков, по большей части поляков и русских, в возрасте от 14 до 16 лет. Некоторые общались с влиятельными лагерными начальниками и не скрывали, что состоят с ними в близких отношениях.

– В «малом лагере» тоже есть один подросток. На твоем месте я бы постарался получить перевод туда, – посоветовали мне.

После долгих мытарств меня перевели в блок № 66, где жили триста с лишним подростков. Блоковый, светловолосый польский еврей, у которого за плечами были годы немецких концентрационных лагерей, встретил нас величественной приветственной речью.

Он переживал за своих подопечных и повторил все то, что мне сказал клерк на регистрации. У старшего по блоку 7а в Освенциме намерения тоже были благими, но орал он на нас, как самый настоящий диктатор. Его коллега из Бухенвальда был куда дружелюбнее.

Я был очень рад снова оказаться в подростковой среде. И мне раньше не доводилось жить в таком красивом блоке. Даже эсэсовец, который приходил на перекличку, не трогал нас: блоковый был с ним в хороших отношениях.

Большинство моих новых соседей были евреями и были переведены из трудовых лагерей. В моей штубе большинство ребят были из Польши, в другой – из Венгрии. Мои соседи по койке, которые с 1939 года жили в закрытых гетто, мало знали о том, что происходит в мире. Их участь была страшнее моей, ибо они были свидетелями ужасных трагедий. Они были еще так юны и так мало знали о жизни, что не могли по-настоящему осознать все, что произошло. Они закрывались в своих раковинах, выставляли психологические барьеры, отгораживая себя от остального мира. Молодежь из гетто не могла, да и не хотела думать о «неизвестности». Они с подозрением относились к иностранцам, а некоторые и вовсе считали меня немецким шпионом.

Там жили два немецких еврея. Ребята дружелюбные и образованные, из них бы получились отличные друзья. Но я их сторонился. Они так гордились тем, что были «немцами» и «людьми запада», что аж противно. Они вообще никому не нравились. Всеобщее презрение и насмешки – вот и все, чего они добились своим упрямым высокомерием.