Мальчик с окраины

Блажкин, как обычно, вынимал гребенку, медленно и тщательно расчесывал бороду, дул на гребенку, прятал ее в карман и, подойдя к телефону, сняв трубку, говорил:

— Алё! Электростанция слушает. Можете действовать! — и отходил от телефона, торжественный и важный.

Пользуясь затишьем, Борис садился на табуретку, поближе к дизелю, и начинал готовиться к зачетам в техникуме.

Он приучил себя даже во время самых сложных вычислений по высшей математике недремно прислушиваться к шелестящему шороху дизеля. Малейшее изменение звука заставляло Бориса срываться с табуретки и сразу безошибочно подходить к той части машины, которая нуждалась в помощи.

Перекачка ручным насосом отработанного масла из картера в бочку, приделанную у самого потолка, откуда масло снова по трубам стекало в машину, отнимало много времени.

Борис сделал деревянный пюпитр и, ставя на него книгу, мерно качая ручку насоса, читал. Если руки были грязные, страницы книги перелистывал Блажкин. Он проникся уважением к Борису не за его стремление к учебе, а за упорство, которое проявлял Борис, готовя здесь уроки.

Блажкин утверждал, что машине как бы передаются свойства человека, создавшего ее. И выучиться управлять машиной невозможно, если твои личные наклонности не совпадают с особенностями машины.

На досуге Блажкин «для души» готовил различные инструменты, он умел закаливать их как никто.

Погружая шипящий резец в масло, он говорил Борису:

— Один старик ученый нашел меч в земле. Этот меч стальные бруски рубил, как прутья. Изготовил его знаменитый в древности мастер, несколько тысяч лет тому назад. Заговоренный меч, особенный. Но ученый волшебству не поверил, сцарапал алмазом с того меча тонюсенькую стружку, принес к себе в лабораторию и начал кислотами пытать. И выяснил: в сталь меча молибден входил. Вот где собака была зарыта. После этого молибден в орудийной стали применили. А почтенный мастер небось и арифметики не знал.

— Ну и что же? — вызывающе спрашивал Борис, ожидая подвоха.

Но механик печально произносил:

— А так, ничего, это я для себя больше. Ты учись, не сомневайся.

Электрокар, перевозивший из цеха в цех полуготовые вагоны, заглатывал электроэнергии на сто ампер.

Меркли контрольные лампы, трезвонил телефон, потому что в цехах сейчас же, обессиленные, замирали станки.

Блажкин, сердито щелкая рубильниками, кричал:

— На этого зверя току не напасешься! Прорва проклятая!

Он подбегал к окну, влезал на стремянку и. высунувшись до половины из форточки, вопил:

— Долго вы нас сосать будете? Лошадей купите. Лошадь сено жрет. Я вас на сорокаамперный паек посажу, дождетесь, черти!

Электрокар скрывался в огромных воротах цеха.

Контрольные лампочки вспыхивали.

— Грабители! — вздыхал Блажкин и вынимал гребенку.

Часто бывало и так: разозлившись, Блажкин хватал плетеную кошелку и устремлялся на улицу.

Бегая по цехам, по коридорам заводоуправления, он вывертывал везде лампочки. Вернувшись на электростанцию, осторожно ставил набитую электролампочками кошелку в угол, снимал телефонную трубку с рычагов, а дверь запирал на железный засов.

Когда в клубе устраивались вечера или собрания, приходил секретарь комячейки и просил:

— Уж вы поддержите нас, товарищи, не пожалейте току!

— Ладно, — важно отвечал Блажкин, — но ты нам после индивидуальный доклад сделаешь. А то что получается: мы вам светим, а вы нам нет.

После работы на электростанцию частенько приходили токарь Нефедов и сборщик Агапов. Наслаждаясь чистотой, светом, мягким теплом, излучаемым машинами, закусывая пайковой воблой, они просиживали здесь до утра, рассказывая всякие истории.

Нефедов недавно вернулся с Царицынского фронта, где он служил в авиационном отряде механиком. О себе он всегда говорил немного насмешливо, грустно и неохотно. О летчике своем — с влюбленной пылкостью и обожанием.

— Мы как-то с Иваном Павлычем захворали, — с особой бережностью произнося имя летчика, начинал рассказывать Нефедов. — Отлежаться нужно было. Устроились мы с ним в землянке, пищи заготовили, ведро воды на стол поставили, от него тряпичные фитили провели, чтоб сосать и пить: людей отрывать неудобно для ухаживания, а вставать — слабость.

Но вот дней через пять забегает к нам в землянку пехотный командир и говорит, что нас требуют. Оделись мы и потихоньку пошли на аэродром.

Стоит в поле наша машина, латаная-перелатаная, одна нога у шасси из водопроводной трубы сделана. На аэродроме — группа военных. Откозыряли, ждем, что дальше.

«Вы летчики?»

«Мы летчики».

Подходит к нам — мы его часто в штабе видели — военный комиссар и говорит:

«Вы больны, товарищи? Почему у вас вид такой неважный?»

Иван Павлыч вытягивается и возражает:

«Извините, мы только что спали, неумытые, потому и вид такой».

«Нужно пакет в отряд доставить. Сможете?»

Я молчу и глаза в сторону отвел. Иван Павлыч меня локтем подтолкнул и громко сказал:

«Раз партия приказывает, какие могут быть разговоры?»

«Хорошо ответить, товарищ, — это еще не значит хорошо сделать. Мы с вами пока советуемся».

А тут военному комиссару кто-то и скажи:

«И что вы с ними разговариваете? Они тифозные».