Мальчик с окраины

Иван Павлыч обиделся, сорвал с головы фуражку.

«Видите, говорит, голова кудрявая. Это что значит? Это значит, что я послетифозный, выздоровевший. Попрошу не оскорблять!»

Между прочим, у Ивана Паалыча волосы всегда кудрявые были.

Военный комиссар поверил Ивану Павлычу и попросил зайти к нему с обстоятельным докладом о возможности полета.

Облился я холодной водой, белье переменил и самолет готовить к отлету начал. Прикрутил в кабине пулемет «максим», мотор опробовал. Всё в порядке.

Приходит Иван Павлыч.

«Ну, Степа, был я больной, а теперь совсем здоровый стал. Есть, брат, такие слова — они на человека как спирт действуют».

Поднялись мы и пошли. Ветерок в лицо хлещет, приятным холодком обдувает, в ногах у меня горшки глиняные, железным хламом набитые, лежат. Мы ими вместо бомб пользовались. Под сиденьем — чугунная сковородка для защиты от пуль. На голове пехотная стальная каска, войлоком подбитая. Одним словом — полное снаряжение.

К вечеру снизились мы в расположение отряда, передали приказ, обратно собрались.

Но тут начальник нам рассказал, почему у них заминка вышла и они вовремя подойти к Царицыну не могут. Мост впереди них взорван. Строят они этот мост своими силами, но неприятель с утра с самолетов этот мост бомбит и всю проделанную за ночь работу разрушает.

«Помогите», — просит.

«Ладно, поможем. Только вот что, — сказал Иван Павлыч, — когда противник подойдет, мы стрелять по вас мимо будем, а вы по нас, то же самое, поаккуратней».

Расхохотался командир.

«Вот, говорит, хитрюги!»

Легли мы спать пораньше, а утром чуть свет в воздух поднялись и над мостом кружить стали.

Наконец показался над облаками самолет, видно по всему — новенький «Таубе».

Начали мы косить из пулеметов вниз по степи. Я еще для убедительности горшки скидываю. А в лагере огоньки вспыхивают.

Но не удалось обмануть противника, догадался он по нашим заплатам, что не свой. Сбросил в степи бомбы и, набрав высоту, сделав боевой разворот, кинулся к нам, как собака на кошку.

«Иван Павлыч, кричу, помахай ему крылышками, может, обманешь!»

Но Иван Павлыч только покачал головой и погнал машину в лоб.

Начал противник петлить, фигуры делать, из различного положения в нас из пулемета стукает.

Привалился я к «максиму», жду, пока Иван Павлыч руку подымет.

А земля то сбоку, то сверху, то вниз валится — это Иван Павлыч тоже акробатикой занимается.

И вдруг смотрю — выравнялись мы с противником и навстречу друг другу на полном газу помчались.

У противника два спаренных пулемета, пламя так из стволов и хлещет.

А Иван Павлыч все руку не поднимает. Таранить его, что ли, надумал. И только мне эта отчаянная мысль в голову пришла — Иван Павлыч медленно руку поднял. Нажал я спуск, думаю — конец, не успею.

И вдруг… Что вы думаете? Смолк пулемет у противника. Заело? Нет. Вижу, летчик копошится, ленту меняет: израсходовал патроны. Тут я его последним пятком своих патронов и добил. Вот что значит свою секунду сберечь.

Мы и смотреть не стали, как он падал: развернулись и пошли к Царицыну.

Сели на аэродром, выходим. И что такое? Голова не болит, жару нет, и даже нормально холодно.

Спрашиваю Иван Павлыча, а он говорит:

«Это от сильного волнения болезнь у нас прошла. Такие случаи бывают».

А я думаю: я-то, положим, волновался и должен выздороветь, а как же Иван Павлыч? Он волноваться совсем не способен ни при каких обстоятельствах — почему он выздоровел?

Нефедов замолчал, потом поднял глаза, печально оглядел слушателей и тихо сказал:

— А через три месяца разбился Иван Павлыч, при мне разбился. Израсходовал заряды и вражеский самолет своей машиной ударил. Таранить это у нас называется.

Подъехали мы к тому месту, куда самолет упал. Иван Павлыч на ремнях висит, плечи подняты, лицо бледное.

Поманил он меня пальцем и тихо так:

«Вася, передай военному комиссару, тому, знаешь. Передай, — шепчет он, — нужен пулемет большой скорострельности. У «максима» очередь редкая. Нужно, чтобы…»

Губы у него шевелятся, а сказать дальше не может.

Стал я Ивана Павлыча из машины вытаскивать и не могу, что-то держит.

Посмотрел — а штурвал у него наполовину в грудь вонзился.

Крепкий был человек, на носилках мы его несли, а он все глаза открывал, губами такое движение делал, словно сказать хотел. Хотел, да где уж тут!..

Мерно жужжало динамо, голубым пронзительным светом горели лампы, глухо топал дизель.

Но долго еще после рассказа Нефедова все сидели молча, в каком-то странном оцепенении.

Первым поднялся Блажкин. Вынув гребенку, он сердито дунул в нее и, пряча обратно в карман, произнес:

— Таким людям во веки веков жить надо. Их смерть не имеет права касаться! — И, громко стуча каблуками, пошел к машинам.

Из Мытищ в Лосиноостровскую дорога шла вниз, под уклон. Возвращаясь с работы, Борис всегда ходил домой пешком.

Деревья с обтрепанными осенними листьями стояли черными изваяниями. Луна стеклянно мерцала. С крылатым шорохом пролетал ветер. Борис жадно вдыхал настоянный на горьких и чистых запахах воздух.

Иногда он останавливался и подолгу смотрел на небо, глубокое, бездонное.