Мальчики

– Озираешь просторы замка? – с усмешкой спросил хозяин, подбирая на вилку последнюю горсть еды. – Мебель шикарная, да?

Жорка смутился, кивнул.

– И ты думаешь: на черта мужику дамский туалетный столик?

Жорка совсем испугался: надо же, тот прямо в башке у него читает мысли. Пора ноги уносить!

– Оглядись, не стесняйся, – предложил хозяин. – Эх, не видел ты пыльные обломки, из которых эти шкафы и столики возродились. Ведь эта мебель, она вся – с чердака.

– С чердака?!

– …С нашего обгорелого чердака. – Он поднял длинный палец жестом проповедника, указывающего прихожанам должное направление мыслей: к небу. – Хотя, конечно, потребовалось некоторое приложение рук.

Жорка во все глаза, даже рот приоткрыв, разглядывал старинные предметы обстановки. Да видел же, видел он эти «пыльные обломки» в их экспедициях на чердак! Спотыкался о них, отшвыривал ногой в сторону. Там и сейчас столько валяется буржуйского барахла, которое при «некотором приложении рук» вот чем оборачивается: музейной красотой!

Вдруг он опознал кресло-качалку, в которое Агаша как-то его толкнул и он минут пять раскачивался, застряв тощей задницей в прорехе. Неужели то самое, с дырой в плетёной спинке, с прорванным сиденьем?! Сейчас ручки в виде когтистых львиных лап сверкали ореховым лаком, а спинка и сиденье были перетянуты голубоватой, блёклой, тиснённой лилиями, необъяснимо благородной материей (позже объяснилось: кожей, снятой с дореволюционного буржуйского чемодана. «Отличная свиная кожа, – уточнил хозяин, – да простит меня Моисей»).

– И вы… сами-сами всё починили?

– Ну, из наёмных работников у меня пока только ты один, – Цезарь Адамыч рассмеялся. – Так чей ты, парень?

Жорка помолчал… Не любил он этого вопроса. На него быстро никак не ответить.

– Из третьей квартиры, – буркнул. – У тёть Тамары и дядь Володи живу.

– А! – Тот кивнул, кусочком хлеба подбирая с тарелки остатки соуса. Ну, он-то в своём доме хозяин, а вот Жорка постеснялся пропитать хлебушек вкуснейшей юшкой. – Я понял. «Союз нерушимый» в аванс и в получку.

Необидно как-то сказал, и оно понятно: пьяные выступления дядь Володи его особо не затрагивали. Дядь Володя с пьяных глаз никогда дальше гаражей не совался.

Цезарь Адамыч поднял на мальчика глаза, чёрные и пушистые, как у «Незнакомки» с картины Крамского, которая висела в рамке над кроватью Тамары, и спросил:

– А где твои ойтец-матка?

Жорка запнулся и от вопроса, и от того, как странно слились в одно целое его родители.

– Нет отцематки, – сухо проговорил. – Я сам по себе.

Вообще, он терпеть не мог этих вызнаваний, и даже наедине с собой, когда нападала на него тоскливая муть того дня маминых похорон, «прикручивал кран»: затаптывал мысли, растирая их, как выкуренный дотла чинарик. Но, бывало, снилась длинная их с Тамарой дорога, венок с пластмассовыми лилиями («С большим вкусом изготовленный!» – гордилась Тамара), который они пристроили на багажную полку в автобусе. Когда набилось народу, каждый пытался запхнуть свой баул поверх этого идиотского венка, и Тамара всякий раз вскакивала и скандалила, скандалила, багровея щеками: «Совесть есть у вас?! Сирота едет мать хоронить, а вы своим поганым мешком белые лилии мнёте!»

И потом эти жалкие похороны на тамошнем кладбище, где Жорка весь занемел, коченея от холодного ветра, от вида чужого бурого маминого лица. Его поразительная память немедленно донесла, что у мамы из ушей пропали подаренные папкой золотые серёжки, значит, вынул кто-то, поживились, гады! И та же неумолимая память на всю жизнь сохранила красный гроб на белом снегу и то, как сырой мартовский ветер трепал чёлку на лбу мёртвой мамы…