Маленькие птичьи сердца

Ее белье было из кружева и атласа, аккуратное, темно-синего цвета. Грудь выпрыгивала из лифчика так же отчаянно, как ягодицы и бедра из трусиков, словно те стремительно уменьшались в размерах и все сильнее и сильнее сдавливали ее плоть.

Я села на унитаз и поежилась, разглядывая ее белье, как никогда не разглядывала свое. Я выбирала белье по мягкости материала и цвету – оно должно было быть бледным.

– По-моему, у тебя кошмарный лифчик и трусы. В жизни бы такие не надела.

Я позаимствовала это словечко у Виты – «кошмарный». В итоге наши разговоры часто напоминали спор перевозбудившихся детей: мы бросались самыми драматичными и самыми приятными словами, не заботясь о смысловой точности.

Вита весело рассмеялась и, кривляясь, выставила вбок бедро; ее платье было по-прежнему задрано. Я вспомнила, как несколько недель назад она сидела у меня на кухне и совсем не стеснялась засохших молочных усов. Я, разумеется, знала, что жена Короля наверняка носила такое же белье, предназначенное для услады мужских глаз, а не для женского удобства. Именно поэтому я не любила такое белье, а не просто потому, что оно казалось мне неудобным. Я не хотела носить ничего из того, что покупал мне Король; те немногие вещи, которые он выбрал для меня сам, как будто предназначались для другого человека, для более тихой и покладистой жены. Я же оказалась более чувствительной к колючему и тесному белью, чем к его эстетическим потребностям. Я вдруг очень устала и могла думать только о том, как хорошо было бы сейчас оказаться в моем прохладном и знакомом доме. Я задернула шторы во всех комнатах, как часто делала в слишком солнечный и напряженный день, и свет почти не проникал внутрь.

Вита наполнила раковину и бросила в холодную воду несколько бумажных салфеток. Достала из сумочки косметичку, выбрала несколько предметов и разложила их на раковине, как врач, готовящийся к операции. Затем накрыла холодными салфетками мои глаза и щеки, и я погрузилась в прохладную темноту. Она подождала несколько минут, и я почувствовала, как влажная свежесть успокаивает кожу. Все это время она непрерывно и беззаботно болтала о гостях в саду. Она не ждала, что я стану ей отвечать; этого не требовалось, и я слушала ее слова рассеянно, как музыку, как голос мистера Ллойда в фермерском магазине. Я улавливала лишь обрывки информации: одна гостья пришла в шелковом платье с цветочным узором, о котором Вита мечтала; другая – в туфлях на шпильках, что увязали в дерне на драгоценной лужайке Банни. Ролло уже дважды приходил ей на помощь, когда она начинала нелепо размахивать руками на одном месте; Вита не без удовольствия описала, как ее руки загребали воздух, а ноги словно застряли в цементе.

– Как ребенок, честно. Кто надевает шпильки на вечеринку в саду? – Вита искренне недоумевала, как можно было так ошибиться.

Сама Вита, естественно, всегда одевалась правильно. В отличие от меня, ей для этого не приходилось прибегать к книгам по этикету. Книга Эдит научила меня одеваться уместно, но это знание было приобретенным, а не врожденным. На яхту следует надеть обувь на плоской подошве; на охоту – сапоги с узкими голенищами до колена из чистой, но слегка поношенной кожи; если сапоги слишком блестят, это наведет на мысли, что их купили специально по случаю, а хвастаться новыми вещами всегда вульгарно. Во всем – в одежде и манерах – следует во что бы то ни стало избегать броскости. Если Вита и одевалась неуместно, она об этом знала и смеялась над собой, как когда сидела на крылечке в шелковом халате и моих рабочих ботинках с сигаретой в руках. И тогда неуместность становилась чем-то другим, привлекательным, а не вульгарным и крикливым.

Я подумала о той женщине, что пришла в неподходящих туфлях, но поняла свою ошибку, лишь когда ее каблуки начали медленно увязать в земле. Возможно, почувствовав, что проваливается вниз, она взглянула на мужа, и в этот момент они оба поняли – о нет! Другие гости тоже все поняли, как Вита; поняли, что женщина допустила оплошность и оделась неуместно. А гостья выдала себя, не рассмеявшись без малейшего смущения, как сделала бы Вита. Вместо этого она несколько раз немного просела на месте, погружаясь в землю, залилась краской, извинилась и неуклюже заковыляла к ближайшему стулу, где и оставалась до конца вечеринки, когда наконец смогла пристыженно и босиком дойти до машины мужа.

Вита все тараторила и тараторила и не давала мне вставить ни слова. Ее голос в темноте под прохладными компрессами звучал как приятная фоновая музыка. Я почувствовала, как ослабевает напряжение в горле и груди; я снова могла дышать, словно голос Виты вдохнул в меня столь необходимый воздух. Как будто Долорес снова очутилась рядом.