Маленькие женщины

Первые день и ночь прошли без особых тягот, но к третьему дню все пали духом, надежда угасала. Раненый бредил, жена его обессилела от тревоги и неопределенности, девушка ослабела от голода – половину своего сухаря она отдала матери, а своей порцией воды смочила обметанные лихорадкой губы отца. Матросы бросили весла и сидели в угрюмом ожидании, в открытую обвиняя своего начальника в том, что он не последовал их советам; некоторые требовали еще еды, все до одного представляли опасность, ибо голод и боль пробудили все их животные инстинкты. Эмиль делал все, что мог, но смертному человеку не под силу было что-то изменить, оставалось лишь обращать изможденное лицо к беспощадному небу – но оно не утоляло жажды и каплей дождя – и к бескрайнему морю – но ни один парус не подарил надежды их жаждущим взорам. Весь день Эмиль пытался обнадежить и утешить своих спутников, хотя его самого терзал голод, мучила жажда и томил закравшийся в сердце страх. Матросам он рассказывал занимательные истории, умолял держаться ради беспомощных женщин, обещал награду, если они, пока еще есть силы, будут продолжать грести, чтобы вернуться к прежнему курсу, – где он находится, Эмиль мог прикинуть приблизительно, – и тем самым увеличить шансы на спасение. Он натянул тент из парусины над раненым страдальцем и по-сыновнему за ним ухаживал, утешал его жену, пытался отвлечь бедную девушку – пел ей все песни, какие знал, пересказывал свои приключения на море и на суше, пока она не улыбалась, укрепившись духом: завершались эти приключения благополучно.

Настал четвертый день, запасы еды и воды почти иссякли. Эмиль предложил сберечь оставшееся для больного и женщин, но двое матросов взбунтовались и потребовали свою долю. Эмиль, подавая пример, отказался от своей, то же сделали еще несколько честных мужчин, с тем неброским героизмом, который так часто проявляют люди простые, но мужественные. Другие застыдились, и еще сутки в крошечном мирке, полном страдания и упований, царил хрупкий мир. Однако ночью, когда Эмиль, чьи силы иссякли, передал вахту самому надежному из матросов, чтобы на час сомкнуть глаза, те самые двое добрались до запасов и похитили оттуда остатки хлеба и воды, а также единственную бутылку бренди, которую до того тщательно хранили, чтобы поддерживать силы и делать стоялую воду пригодной для питья. Полубезумные от жажды, они жадно набросились на спиртное, и к утру один впал в ступор, из которого так и не вышел, а другой ополоумел от алкоголя: когда Эмиль попытался его вразумить, он прыгнул за борт и утонул. Остальных так ужаснула эта страшная сцена, что они сделались покорными, и шлюпка продолжала дрейфовать вместе со своим злосчастным экипажем из исстрадавшихся тел и душ.

Их ждало еще одно испытание – и оно ввергло их в полное отчаяние. Показался парус, в первый момент всех обуяла страшная радость, но она вылилась в горькое разочарование: судно прошло мимо, не заметив на расстоянии сигналов, которые они ему посылали, не расслышав исступленных криков о помощи, раздававшихся над волнами. Тут Эмиль пал духом: капитан явно умирал, да и женщины дошли до последней крайности. Он держался до вечера, а потом, в темноте, которую нарушали лишь слабое бормотание раненого, тихие молитвы его горемычной жены и непрестанный шорох волн, спрятал лицо в ладонях и в течение часа корчился в тихих муках, которые прибавили ему больше возраста, чем долгие годы счастливой жизни. Его угнетали не физические лишения, хотя голод и слабость было сносить нелегко; худшим было мучительное бессилие перед лицом нависшего над ними жестокого рока. Судьба матросов не сильно его тревожила – подобные невзгоды были частью выбранного ими жизненного пути; но его любимый командир, славная женщина, относившаяся к нему с такой добротой, и милая девушка, чье присутствие так скрашивало долгое плаванье, – если бы только в его силах было спасти их от мучительной смерти, он с радостью заплатил бы за это жизнью.

Он сидел, уронив голову на руки, согбенный под тяжестью первого серьезного испытания в его молодой жизни, над головой – беззвездное небо, внизу – неспокойное море, а вокруг – страдания, прекратить которые он не в силах; и тут тишину нарушил тихий звук – он вслушался, будто во сне. Мэри пела песню своей матери, рыдавшей в ее объятиях, ибо долгие душевные терзания окончательно ее изнурили. Голос был слабый, срывающийся, поскольку губы у девушки запеклись от жажды, однако любящее сердце инстинктивно обратилось в этот час отчаяния к великому Кормчему, и Он услышал ее негромкий зов. То был милый старинный гимн, который часто исполняли в Пламфилде; Эмиль слушал, и счастливое прошлое явилось ему с такой отчетливостью, что затмило собой горькое настоящее – он вновь оказался дома. Казалось, разговор с тетей Джо произошел только вчера, и, ощутив резкий укол совести, он подумал: «Алая нить! Я должен помнить про нее и исполнить свой долг до конца. Вперед прямым курсом, старина; если уж не можешь вернуться в порт, нужно пойти ко дну с поднятыми парусами».