Маленькие женщины

– Правильно! Правильно! Даниил! Сущий Даниил![158] – воскликнул Лори, очень довольный. – Я так и знал, Джо, что ты замолвишь за меня словечко. Я немного ревную Бесс к Эми и хочу больше участвовать в воспитании моей девочки. Ну же, миледи, уступите ее мне на это лето, а в следующем году, когда мы поедем в Рим, я уступлю ее вам и высокому искусству. Разве это не будет «честная сделка»?

– Я согласна; но, стараясь заразить ее твоим увлечением природой с музыкой в придачу, не забудь, что, хотя нашей Бесс только пятнадцать, умом она старше большинства девочек ее возраста, и с ней нельзя обращаться как с ребенком. Она так дорога мне; у меня такое чувство, как будто я хотела бы навсегда сохранить ее такой же чистой и прекрасной, как любимый ею мрамор.

Эми говорила с сожалением, окидывая взглядом прелестную комнату, где провела так много счастливых часов со своей дорогой девочкой.

– «Все по очереди – никто не в обиде», как мы говаривали в детстве, когда все хотели покататься на Яблоневой Эллен или поносить кожаные сапоги, – вмешалась Джо оживленно. – Так и вы должны поделить вашу девочку между собой, а потом увидите, кто из вас принес ей больше пользы.

– Так мы и поступим, – отвечали любящие родители со смехом, который вызвали воспоминания, навеянные словами Джо.

– С каким удовольствием прыгала я на ветках той старой яблони! Ни одна поездка на настоящей лошади никогда не дала мне столько радости и столько движения, – сказала Эми, глядя за окно, словно снова видела дорогой старый сад и играющих под деревьями маленьких девочек.

– А сколько веселья доставляли мне те замечательные сапоги! – засмеялась Джо. – У меня до сих пор хранится то, что от них осталось. Мальчики износили их до дыр, но я по-прежнему люблю эти сапоги и с удовольствием прошлась бы в них по сцене внушительным театральным шагом, если бы только они еще на это годились.

– Мои самые нежные воспоминания связаны с металлической грелкой и «колбасой». Сколько проказ мы затевали! И как давно это было! – сказал Лори, пристально вглядываясь в двух женщин, сидевших рядом с ним, словно ему было нелегко осознать, что это уже не маленькая Эми и мятежная Джо.

– Не пытайтесь, милорд, убедить нас в том, что мы стареем. Мы еще только расцвели и в окружении наших юных бутонов выглядим как прелестный букет, – отвечала миссис Эми, расправляя складки своего розового муслина с тем выражением утонченного удовлетворения, с которым в юности появлялась на людях в новом платье.

– Не говоря о наших шипах и увядших листьях, – добавила Джо со вздохом; ее жизнь никогда не была легкой, и даже теперь у нее было немало материальных забот и душевных тревог.

– Пойдем и выпьем чаю, старушка, и посмотрим, чем занята молодежь. Ты устала, и тебя нужно «подкрепить вином и освежить яблоками»[159], – сказал Лори, подавая руку каждой из сестер и уводя их к вечернему чаю, который лился на Парнасе так же обильно, как некогда нектар богов.

Они нашли Мег в летней гостиной – восхитительном просторном зале, который в этот час заливало мягким светом вечернее солнце и наполнял шелест деревьев, так как четыре большие застекленные двери, выходившие в сад, были распахнуты настежь. В одном конце просторного зала обычно проходили занятия хора, а в противоположном, в глубоком алькове, за лиловыми занавесями, было устроено нечто вроде маленькой домашней святыни. Там висели три портрета, стояли по углам два мраморных бюста, а кушетка и овальный столик с полной цветов вазой были единственными предметами мебели в этом уютном уголке. Бюсты – работы Эми – были скульптурными изображениями Джона Брука и Бесс; оба отличались замечательным портретным сходством, и оба были полны безмятежной красоты, всегда приводившей на память известное изречение о том, что «глина символизирует жизнь, алебастр – смерть, а мрамор – бессмертие». Справа, как пристало основателю дома, висел портрет мистера Лоренса, с его обычным гордым и вместе с тем благожелательным выражением, – портрет, совсем не потускневший от времени и такой же привлекательный, как в тот день, когда сам мистер Лоренс застал в своей библиотеке девочку Джо, с восхищением вглядывающуюся в полотно. Напротив висел доставшийся в наследство Эми портрет тети Марч во внушительном тюрбане, с наипышнейшими рукавами и в длинных перчатках на руках, благопристойно скрещенных на фоне ее темно-фиолетового шелкового платья. Время смягчило суровое выражение ее лица, и казалось, что пристальный взгляд красивого старого джентльмена, чей портрет висел напротив нее, вызывал легкую, чуть жеманную улыбку на устах, которые вот уже много лет не произнесли ни одного резкого слова.

А посередине, на почетном месте, всегда залитое теплым солнечным светом и всегда обрамленное гирляндой зелени, было милое лицо мамы, изображенное с любовью и мастерством великим художником, с которым она дружила в те годы, когда он еще жил в бедности и безвестности. Красивое, совсем как живое, лицо это, казалось, улыбалось дочерям, говоря радостно: «Будьте счастливы, я по-прежнему с вами».