Маленький друг

Он все не умолкал. Действие обезболивающего заканчивалось. Она хотела побыстрее свернуть разговор, но мистер Дайал не сдавался (потому что уже вызнал у водителя тягача, что “олдсмобиль” осталось разве что свезти на свалку) и перешел к тяжелой артиллерии – он готов скинуть пятьсот долларов с заявленной цены, а все почему? Вскидывая ладони: “Вовсе не по доброте душевной. Нет, мэм, мисс Эдит. А вот почему. Потому что я хороший бизнесмен и потому что «Шевроле Дайала» нужен такой клиент, как вы”. Лился щедрый летний свет, мистер Дайал рассказывал, что еще продлит ей и без того продленную гарантию, и тут Эди полоснуло болью под грудиной, и она – вспышкой безобразного кошмара – увидела, как надвигается на нее старость. Ноют суставы, слезятся глаза, в горле вечная горечь от аспирина. Облезает краска, прохудилась крыша, подтекают краны, двор зарос травой, и кошки ссут прямо на ковер. И время – у нее куча времени, чтоб часами стоять во дворе и выслушивать каждого жулика, каждого проходимца, каждого захожего “доброжелателя”. Сколько раз она, бывало, приезжала в “Напасть” и заставала отца во дворе за разговорами с каким-нибудь коммивояжером, прохвостом-подрядчиком или бродягой-зубоскалом, который нанимался подрезать им деревья, а потом оказывалось, что цена-то была не за дерево, а за ветку, с приветливыми иудами в туфлях с пряжками, которые подсовывали ему журналы с девочками и угощали виски, которые предлагали уникальные условия для покупки акций и невероятные премии по опционам, права на разработку недр, участки с торговыми привилегиями и столько безопасных инвестиций и шансов, которые бывают раз в жизни, что наконец обобрали несчастного старика до нитки, даже дома родного ему не оставили…

Эди слушала его, и внутри у нее ширилась безнадежная чернота. А толку-то сопротивляться? Она была вся в отца – непреклонная старая язычница, в церковь она, конечно, ходила, выполняя свой гражданский и общественный долг, но, по правде сказать, не верила ничему, что там говорили. Везде царил кладбищенский запах: скошенной травы, лилий, взрыхленной земли, с каждым вдохом боль пронзала ребра, и из головы у нее все никак не шла мамина брошка с ониксами и бриллиантами, которую она, глупая старуха, положила в незапертый чемодан, что лежал теперь в незапертом багажнике разбитой машины, на другом конце города. “Всю жизнь, – думала она, – меня грабят и грабят. У меня отняли все, что я любила”.

И отчего-то ее утешало участливое присутствие мистера Дайала, его раскрасневшееся лицо, бьющий в нос запах лосьона после бритья, тявкающий смешок, похожий на лай дельфина. Его бабья суетливость, с которой никак не вязались бугры мышц под накрахмаленной рубашкой, казалась ей до странного ободряющей. “Я всегда считала, что мужчина он симпатичный”, – думала Эди. Рой Дайал, конечно, не идеален, но он хоть не нахал, как некоторые, не говорит, что ей нельзя за руль садиться… “Машину я водить буду, – накричала она на молокососа-окулиста всего за неделю до этого, – и пусть я хоть всех в Миссисипи посбиваю, мне плевать!”

И пока Эди слушала, как мистер Дайал расхваливает машину, тыча толстеньким пальцем ей в плечо (и это еще не все, говорил он, и потом – и это еще не совсем все, а когда основательно ее уболтал, принялся спрашивать: “Что мне еще сказать, чтоб вы стали моим клиентом? Сию секунду? Скажите же, что вам рассказать, чтобы вы совершили у нас покупку?”), пока Эди, которая в кои-то веки не могла найти в себе сил, чтоб от него отвязаться, и поэтому стояла и слушала все это словоблудие, Либби стошнило в раковину, а затем она прилегла на кровать с холодным компрессом на лбу и провалилась в кому, из которой уже не вышла.

Инсульт. Вот что это было такое. Никто и не знал, когда с ней случился первый удар. Будь это любой другой день, с ней была бы Одеан, но из-за поездки Либби на неделю отпустила Одеан. Либби долго не подходила к двери, и Эллисон подумала, что она, наверное, спит, но тут дверь наконец открылась – Либби не надела очки, и взгляд у нее был немного мутный.

– Ты хорошо себя чувствуешь? – спросила Эллисон.

Ей уже рассказали про аварию.

– Да-да, – рассеянно отозвалась Либби.

Она впустила Эллисон и побрела куда-то в другую комнату, будто никак не могла что-то отыскать. Выглядела она нормально, разве что по скуле кляксой расползся синяк, похожий на тоненький слой виноградного джема, да волосы растрепались, чего с Либби обычно не случалось.

Эллисон огляделась:

– Ты газету ищешь?

Дома у Либби было безукоризненно чисто – пол вымыт, пыль везде протерта, даже подушки на диване взбиты и аккуратно разложены, но именно эта чистота и не дала Эллисон заподозрить неладное. У нее дома болезнь всегда означала беспорядок: засаленные занавески и грязные простыни, выдвинутые ящики и крошки на столе.

Газета вскоре нашлась, она валялась на полу возле кресла – кроссвордом вверх, на ней же лежали очки, Эллисон подняла их и отнесла на кухню, где Либби, сидя за столом, одной рукой разглаживала скатерть – напряженными круговыми движениями.