Маленький друг

– Она… я боюсь за нее, – с отчаянием сказала Эллисон. – Приходи, пожалуйста. Я не могу понять, что она такое говорит.

– Слушай, мне пора, – сказала Эди. – Кто-то стучит в дверь, а я не одета.

И повесила трубку. Эллисон постояла возле телефона, пытаясь собраться с мыслями, потом кинулась в соседнюю комнату, чтобы поглядеть, как там Либби. Либби уставилась на нее застывшим взглядом.

– У нас была пара пони, – сообщила она. – Гнедые малыши.

– Я вызову врача.

– Никаких врачей, – твердо сказала Либби, таким авторитетным взрослым тоном, что Эллисон сразу ее послушалась. – Не вздумай никого вызывать.

– Но ты же заболела, – расплакалась Эллисон.

– Нет-нет, все со мной хорошо. Просто они уже давно должны были за мной приехать, – сказала Либби. – Где же они? Уже скоро вечер.

Она ухватилась сухенькой, прозрачной ручкой за руку Эллисон и взглянула на нее так, будто ждала, что та сейчас ее куда-нибудь отведет.

В траурном зале было жарко, и всякий раз, когда вентилятор гнал в ее сторону удушливый аромат лилий и тубероз, Гарриет начинало мутить. Она в лучшем своем выходном платье – все том же, белом с ромашками – сидела на диванчике с изогнутой спинкой, и перед глазами у нее все плыло. Резные деревяшки упирались ей под лопатки, платье жало в груди, и от этого грудь сдавливало все сильнее, воздух делался еще более душным и спертым – казалось, будто она дышит в разреженной атмосфере, откуда выкачали весь кислород. Она не завтракала и не ужинала, почти всю ночь она прорыдала, уткнувшись лицом в подушку. Проснулась она поздно, с гудящей головой и, когда увидела собственную спальню, замерла и несколько головокружительных секунд с восторгом разглядывала знакомые предметы (занавески, листву, которая отражалась в зеркале трюмо, неизменную кипу просроченных библиотечных книг на полу). С тех пор как она уехала в лагерь, ничего не изменилось – и тут на нее камнем обрушилось воспоминание: Ида уехала, Либби умерла, и все теперь было ужасно и неправильно.

Эди – вся в черном, с нитками жемчуга под горлом, величественная донельзя – стояла в дверях, возле пюпитра с книгой соболезнований. Каждому входящему она говорила одно и то же. – Гроб в малом зале, – ответила она на рукопожатие краснолицего мужчины в линялом коричневом костюме и через его плечо бросила худышке миссис Фосетт, которая вежливо топталась в сторонке, дожидаясь своей очереди: – Гроб в малом зале. Увы, закрытый, но тут уж решала не я.

Миссис Фосетт смешалась, но потом тоже взяла Эди за руку. Вид у нее был такой, будто она вот-вот расплачется.

– Я так расстроилась, когда узнала, – сказала она. – Мы все в библиотеке любили мисс Клив. Я сегодня пришла, увидела книги, которые для нее отложила – и мне стало так грустно.

“Миссис Фосетт!” – Гарриет так и захлестнуло отчаянной нежностью. Миссис Фосетт, похоже, пришла прямиком с работы, на ней было летнее платье с набивным рисунком и льняные красные эспадрильи – отрадный островок цвета в толпе темных костюмов.

Эди похлопала ее по руке:

– Да-да, она в вас всех тоже души не чаяла, – сказала она, и Гарриет передернуло от ее сухого, подчеркнуто любезного тона.

Аделаида и Тэт сидели на диванчике напротив Гарриет и разговаривали с двумя дородными старухами – по виду сестрами. Они обсуждали цветы в часовне, которые – по недосмотру работников похоронного бюро – за ночь все увяли. Услышав это, дородные старухи горестно заохали.

– Уж какая-нибудь прислуга могла бы их полить! – воскликнула та, что была покрупнее и позадорнее – кругленькая, с румяными щечками и седыми кудряшками, прямо миссис Санта-Клаус.

– Увы, – холодно отозвалась Аделаида, вздернув подбородок, – они и пальцем не пошевелили.

Гарриет ожгло невыносимой ненавистью – к Адди, к Эди, ко всем старухам – за то, как бойко они разбираются в правилах скорби.

Рядом с Гарриет тоже щебетали какие-то дамочки. Гарриет узнала только миссис Уайлдер Уитфилд, которая в церкви играла на органе. Сначала они хохотали так, будто не на поминки пришли, а поиграть в бридж, но потом сдвинули головы и зашептались.

– Оливия Вандерпул, – пробормотала какая-то женщина с гладеньким бесстрастным личиком, – ну, Оливия сколько лет болела. Перед смертью она исхудала до семидесяти пяти фунтов[37], ее кормили через трубочку.

– Бедняжка Оливия. Она как тогда второй раз упала, да так и не оправилась.

– Рак костей, говорят, самый тяжелый.

– Да-да. Повезло душечке мисс Клив, что она быстро отмучилась. У нее ведь никого не было.

“Никого не было? – подумала Гарриет. – Это у Либби-то?!” Миссис Уитфилд улыбнулась, заметив сердитый взгляд Гарриет, но Гарриет отвернулась и красными, зареванными глазами уставилась в пол. После возвращения из лагеря она столько плакала, что теперь выдохлась: ее мутило, в горле стоял ком. Вчера, когда она наконец уснула, ей приснились насекомые – они черным сердитым роем вылетали из какого-то дома.

– Это чей ребенок? – театральным шепотом спросила миссис Уитфилд гладколицая женщина.

– А-а, – ответила миссис Уитфилд и тоже зашептала что-то в ответ.