Малые Боги. Истории о нежити

Еще минута, и засияло вокруг ярчайшим светом, засверкало таково красиво, что сердце ухнуло в груди, едва не оборвавшись. Прямо посередь тропы рос алый цветок. Вроде и видом прост, не махровый, не садовый, полевой, но краше его нет на белом свете. Сияет огненными лучами, и аромат плывет по всему лесу, как ни в каком цветнике не бывает. Вот он каков, Приворот, что счастье любому составить может. Протяни руку, сорви – и ничего больше не надо.

– Не хочу счастья наколдованного, мне Варенька дороже всех, – вслух сказал Матвей и прошел прямо, сбив алый цвет окровавленной ногой.

Сияние погасло, лишь у края земли мерцала заря, немощная покуда разогнать сумрак.

Что позади, уже не видно в жемчужном ночном свете, а впереди замаячил утоптанный круг, словно кто-то посреди леса вздумал хлеб молотить. По краям лесного тока вкопаны смоленые столбы, на каждом щерится небывалый звериный череп. Зубы и рога страх нагоняют, пришельцу грозят. Никто таких зверей не встречал, костей не видывал. У иных клыки на две пяди изострены, у других рог посередке лба торчит в аршин длиной. А в центре круга камень чернеет. Не идол поганский, не резной курганный болван, а как есть дикий камень. Ни глаз, ни лика, ни рук не обозначено, а глядит камень в самую душу и за сердце берется незримой дланью. Тут не надо гадать, всякому ясно: древний Сбудень перед тобой, а вернее – ты перед ним.

Матвей остановился, собираясь с мыслями и подыскивая слова, которых так и не сумел выбрать за этот длинный день.

– Я за Варей пришел, – первая фраза далась с трудом. Смотреть-то Сбудень смотрит, а слышит ли? Но с каждым вдохом Матвей говорил все громче и яснее. – Варя, невеста моя. Для себя мне ничего не нужно. Освободи Варю, и я уйду. Слышишь? По-хорошему прошу.

Матвей говорил и чувствовал, что зря тратит слова. Слышит ли его бесчувственный камень и захочет ли услышать? И что может сделать Матвей с этим камнем голыми кулаками? Только и остается, что по-хорошему просить. И все же Матвей сделал шаг и второй, намереваясь подойти к Сбуденю вплотную. Воздух загустел прозрачным рыбьим клеем, третий шаг дался уже с невероятным трудом, а Сбудень начал удаляться, исчезать в мутном далеке.

– Бежишь? – закричал Матвей. – Трус! Я ведь в следующий раз с кузнечной кувалдой приду, на щебень тебя переколочу. Варю верни!

Следующего шага не получилось. Перед глазами вдруг оказалась мокрая бесплодная земля, Матвей ткнулся в нее лицом, а затем все погасло, как догоревшая до конца, скрученная в черный уголь лучина.

Трудно сказать, очнулся Матвей, проснулся или просто осознал себя. Последнее – вряд ли, поскольку, даже открыв глаза, долго ничего не понимал. Сквозь ветки светило солнце, но купальское солнышко встает раньше всех, и не можно сказать, утро сейчас или полдень близится. Матвей попытался поднять голову, чтобы увидеть на крайний случай, высоко ли солнце или только что проснулось. С третьего или четвертого раза это получилось, но голова тут же против воли опустилась обратно, а глаза закрылись. В душе даже удивления не родилось: что это вдруг со мной? И не сказать, долго ли так лежал или всего пару минут. Снова очнулся, когда слуха коснулось отчаянное теньканье. Синица! Так вот почему обитатели заколдованной чащобы усаживались вчера слушать птичек! Должно быть, лишь раз в год залетает сюда певучая птаха, и ее «тень-тень» звучит приветом из прошлой жизни.

Птичий голосок пробудил Матвея, он вновь приподнял голову, подтянул непослушные руки и попытался встать. Подняться удалось только на четвереньки. При этом взгляд Матвея непроизвольно упал на руки, которые совершенно не желали слушаться. Не руки увидел, не лапы даже, а кривые конечности, что-то покрытое струпьями, с когтями наподобие изогнутых скорняжьих игл. Согнуть конечность в локте удавалось с большим трудом, при этом раздавался отчетливый скрип.

«Вот, значит, что со мной Сбудень сделал. И не спросил ничего, и сам не сказал, словно я не человек, а пустое место. Варю-то отпустил ли? Или снова какую подлянку устроил… Узнать, а там и помирать можно».

Матвей снова попытался подняться на скорченные ноги и опять упал без сил. В себя пришел оттого, что почуял: кто-то идет по тропе. Разлепил глаза и различил рядом чудище из княжьего ледника, с которым беседовал вечером.

– Что ж ты в сырости лежишь? Сгниешь прежде времени. Ну-ка поднимайся.

– У тебя цепка на ноге была, – проскрипел Матвей. – Куда делась?

– Нет больше цепки. Отпустил меня Сбудень. Могу хоть в самую деревню идти. Боюсь только, мужики, меня взвидев, тут же кольями побьют. Вот и получается, что жить мне там, где весь год прожила.

Матвей, поворотив скрипучую голову, впервые глянул не на уродский лик, а прямо в глаза чудищу, те, что вспоминал и не мог вспомнить весь прошедший год.

– Варя, ты, что ли?

– Я, Матвеюшка, я. Вот, за тобой пришла. Вставай, мой хороший, пошли домой. Там хоть и нора, а все под крышей.

Матвей встал. Качало его, что засохлую ветлу в бурю, но рядом была Варенька, и Матвей шел, удивляясь лишь, что не признал ее еще вчера.