Мама

Бывает молчание — и молчание. Молчат соседи в поезде — потому что им не хочется, не о чем или неинте­ресно разговаривать. Молчат очень близкие люди — муж с женой, мать, взрослый сын или дочь,— в таком молча­нии спокойная привязанность, порою общность мыслей. Его легко нарушить, и оно не нарушает уюта и хорошего настроения. Доверительное молчание старых друзей. За­стенчивое молчание очень юных влюбленных.

Но есть другое молчание — горячее, грозное, когда мысли мечутся в голове и вдруг делается страшно, что их услышат. Когда становится душно в самый прохлад­ный день, когда, замолчав, уже невозможно заговорить о газетном фельетоне или спросить, который час.

— Подвиньтесь, пожалуйста, товарищ капитан. Подвинулся машинально. Теперь Надя сидела наис­косок, а не прямо напротив.

Нужно бы не пересаживаться, пропустить эту тетку к окну, и Надя была бы ближе.

И в то же время не так напряженно стало — и даже легче дышать.

Сзади, от раскрытого окна, тянет прохладой, за стек-

лом — мелкая дождевая пыль. От этой влажной прохла­ды стало легче или оттого, что отодвинулся?

А смотреть на нее отсюда удобнее даже. И смотреть не прямо, а на ее отражение в окне. Старинная, детская, еще школьная уловка. Когда ездили зимой или осенними вечерами и вот так же сгущались сумерки, за окном — рядом с настоящим вагоном, в котором шумели, пели и разговаривали,— возникал молчаливый вагон-призрак. В нем было все такое же, как в настоящем вагоне, только наоборот, как в зеркале. В вагоне-призраке Надя перели­стывала страницы учебника левой рукой и левой рукой протягивала сезонный билет контролеру.

Вагон-призрак летел, освещенный, мимо сумрачных вечерних полей и лесов, пронзая собой платформы, у ко­торых не останавливался поезд, и пронзаемый ими.

И можно было делать вид, что просто в рассеянности смотришь в окно. И можно было любоваться досыта ми­лым Надиным лицом, отраженным в окне. И казалось, когда сидел напротив, что Надя летит, все время летит навстречу, только вот не долетала никогда.

И никогда-то не замечала она маленькой хитрости, тайного разглядывания, страданий и радости своего спут­ника.

Вагон-призрак для нее не существовал, Надя ездила в обыкновенных вагонах из металла и дерева.

А там, за окном, все-все можно видеть, каждое ее дви­жение. Поправила тяжелую косу... Ей всегда, с тех пор как стала делать прическу, особенные шпильки приходи­лось покупать, самые длинные.

А ведь она не читает журнал. Повернула голову... Кон­стантин щекой, виском, всей правой половиной лица по­чувствовал на себе ее взгляд, пристальный, изучающий... Сидеть неподвижно под этим взглядом стало наконец не­стерпимо. Он был готов обернуться. А Надя опять пере­менила позу... и они встретились глазами по ту сторону стекла, за окном.

Надя опять чуть улыбнулась, будто сделала открытие для себя, и даже приятное открытке.

Ее лицо было задумчивым и грустным, немного на­смешливым и нежным. Никогда прежде не бывала она такой.

Очень много можно сказать друг другу без слов, толь­ко взглядом, и даже не взглядом — отражением взгляда.

«Надя, слушай! Сколько лет прошло с тех пор, как мы ехали с тобой в поезде в последний раз? Я могу ска­зать тебе точно и год, и день, и час — и все-таки это бу­дет неверно! Потому что мы ехали не много лет тому назад, а ехали вчера и вот — едем сегодня, не было дол­гих лет, ничего не было, я такой же, как вчера, такой же влюбленный школьник!»

Надя отвечала за окном в молчаливом вагоне-призраке:

«Не думай, что ты не изменился и что не изменилась я. Ты был мальчиком — стал мужчиной. Можно ошибиться в двадцать и в двадцать пят лет, но, когда прибли­жаешься к тридцати, нужно уметь понимать свои чувства, и я поняла».

Кто-то вдруг сказал:

— Ну и дождь! А я зонтик забыла!

Какое это имеет значение — идет дождь или нет? Ве­тер дует с той стороны. Наше окно — сухое и чистое, мож­но опять разговаривать за окном. Поезд замедляет ход — здесь не будет остановки. Отражение вагона пронизало людей, стоящих на платформе, вдруг стала видна боль­шая клумба у станции под фонарем. Нежные розовые цветы — флоксы, — растрепанные ветром, блестящие от дождя, что-то мимолетно напомнили — некогда вспоми­нать!

Надя вдруг сказала — странно прозвучал ее голос:

— Говорят, хорошо уезжать, когда дождь: примета счастливая. Вообще, начинать что-нибудь хорошо. Костя, ты веришь приметам?

— Верю... То есть нет, конечно! А ты?

— Я верю иногда.

— Ну, тогда и я тоже — за компанию. Ее губы опять раздвинулись в полуулыбке.

Но невозможно было вот так, при всех, смотреть друг другу прямо в глаза и говорить какие-то незначи­тельные слова. Уж лучше вернуться к молчаливому раз­говору за окном.

Но разве слова были незначительные?..

«Надя, почему ты сказала: хорошо уезжать? Ведь мы же не уезжаем?»

«А разве нет? — ответили Надины глаза.— И разве не начинается новое?»

Он послушно согласился:

«Да, уезжаем. Да, сегодняшний вечер — начало новой жизни».

Негромкий гудок — на этой станции останавливаются все поезда. Опять люди на платформе как бы вдвигаются в отражение вагона за окном. И кажутся тоже призрач­ными, нереальными.