Мама

— Нет. Отец ему денег на руки не дает, да и я счи­таю — баловство это.

— Это как раз тогда Новиков его шантажировал, а вам рассказать, что задолжал, Володя боялся.— Кон­стантин встал.— У меня тоже сын растет — скоро будет три года. На днях спросил: «Папа, что такое товарищ?» Я объяснил ему. Он сначала задумался, потом обрадо­вался: «Папа, значит, мы с тобой товарищи?»

Ничего не сказали на прощание ни отец Володин, ни мать — прямо какое-то семейство молчальников!

Шибаев прошел следом в переднюю, надел кепку. Из другой комнаты выглянул Володя. Глаза впали, будто еще похудел за эти четверть часа. Схватился рукой за притолоку и, как привязанный взглядом, смотрел на отца. Отец тоже к нему повернулся и тоже руку положил на притолоку двери — входной. У них руки очень похожие.

— Я пойду товарища майора до больницы прово­жу,— сказал Шибаев.— А ты ложись пораньше спать, сынок, а то вон какой ты у нас стал!..

Володя не то вздохнул, не то всхлипнул. Обернулся к матери.

Есть такое выражение: «скупая слеза». Как будто сле­зы сами решают, какими им быть — щедрыми или эко­номными. Должно быть, Володе странно было увидеть та­кую вот скупую слезу на щеке у своей деревянной мамы.

Одеяло купили розовое. Димкину кровать перестави­ли к другой стене, деликатно передвигали, с разными ве­селыми комментариями.

Нет, пока не ревнует. Правда, заметил как-то — ско­рее с удивлением, чем с горечью:

— Сестренка занимает слишком много места. Где же мне пускать автомобили?

Обеспечили жизненное пространство для Димкиных автомобилей.

Из Москвы идут письма от болельщиков: беспокоят­ся за Костю, радуются по поводу розового одеяла.

Алла пишет:

«Светланка, это называется: «красные детки» (то есть сын и дочка). Боюсь только, что красные детки оконча­тельно маму заполонят и не выкарабкаться ей теперь».

Не беспокойся, Аллочка, выкарабкаюсь. Первого сентября в школу иду, это уже точно.

Нюра Попова сообщает, что у нее тоже есть свой пи­скун, востроносенький, как и предсказывала Оля. «Остальные пророчества не сбылись, то есть насчет само­обслуживания и самогосебяискусственновскармливания... Светланка, не знаю, как ты будешь управляться с двумя, у меня сейчас единственная мысль, и больше никаких: как бы поспать».

Ничего, Нюрочка, придет к тебе опыт, возникнут и другие разные мысли.

XXX

Когда с солнечной улицы входишь в помещение, где не очень ярко горит электричество, в первые минуты как-то слепнешь и теряешься. Коридор, поворот налево, еще коридор... На двери табличка — сюда, должно быть...

— Вы свидетельница? Вам нельзя, дело уже нача­лось, посидите в коридоре. Вас вызовут.

Ах да! Ведь свидетелей не пускают, пока они не дадут показаний.

Светлана огляделась. Глаза уже стали привыкать к полумраку. В коридоре вдоль стен широкие диванчики. Можно присесть.

Накурено. Душно. Народу что-то очень много — по всему коридору сидят и ходят. Неужели все по одному делу?

Кто газету читает, кто просто так сидит, думает о своем, кто взад и вперед шагает — нервничает.

Рядом девушка в красном берете, кокетливо сдвину­том на одно ушко, оживленным шепотом рассказывает соседке:

— Говорят, у него восемь дамских часов нашли. Толь­ко мои бедные часики как в воду канули!

Ее собеседница, скромная и незаметная, как мышка, спрашивает с любопытством:

— А как же это было, с вашими часами?

— Да очень просто! Спешила на работу — я за горо­дом живу,— утром, знаете, как всегда, автобусы пере­полнены, на подножку-то я взобралась, а дальше — не двинуться. Автобус тронулся, я держусь как можно креп­че, кондукторша кричит: «Войдите, гражданка, дайте за­крыть дверь!» А куда там войти, лишь бы не сорваться, даже страшновато мне уже становится. И вдруг чувствую твердую такую надежную поддержку сзади. Прицепился парень, на ходу. Высокий такой, интересный... руки силь­ные, плечо крепкое... Висим и улыбаемся оба. И вдруг, представляете себе, на повороте одной рукой продолжа­ет меня обнимать, а другой к моим часам тянется. И не то чтобы срезать или сорвать — спокойно расстегнул ре­мешок... Я только и успела крикнуть: «Жулик, жулик, что ты делаешь!» — он спрыгнул и был таков!

Другая сказала:

— Главный, кажется, у них был этот Жигулев, реци­дивист, его амнистировали в пятьдесят третьем году...

Девушка в красном берете жестко и энергично мотну­ла головой:

— Не нужно было амнистировать! Я бы ни воров, ни спекулянтов миловать не стала!

— Нет, вы несправедливы. Вы, конечно, этого пом­нить не можете, но время было военное, тяжелое, и мно­гих, конечно, слишком сурово...

Они отошли.

— Деточка, а вы почему здесь?

Светлана обернулась. Пожилая... нет, старая, совсем старая женщина стояла перед ней. В заплаканных гла­зах— ужас, растерянность, боль. Когда-то была краси­вой... Где-то мы встречались... Если вот так, совсем в другом месте встречаешь человека малознакомого, не сразу сообразишь. Ни имени ее не помню, ни фамилии.

— Деточка, что же это? Какое ужасное недоразуме­ние! Мальчика моего, такого чистого, такого талантливо­го, так оклеветали!