Мама

Вспомнила. Поняла, кто перед ней. Мимолетное зна­комство... Как ее зовут, ни разу не спросила. И все-таки непонятно, почему она здесь.

На руке у нее маленькие изящные часики. Ну да, она рассказывала — сын подарил. Она увидела у него в столе... он рассердился... хотел сделать сюрприз... Да ведь он даже похож чем-то на мать!

— Ваша фамилия Новикова?

— Да. Вы подумайте, ведь он ребенок еще! Ведь ему только девятнадцать лет! Конечно, это все выяснится. Отец дал денег, мы взяли хорошего адвоката...

Светлана отошла от нее, не могла больше слушать. «Умный, талантливый, добрый, товарищи всегда его так уважали...» Что еще? О нет, такой слепой любовью сына я любить не буду!

Только сейчас увидела: Шибаевы, мать и отец, сидят в темном углу,— хотела подойти к ним.

— Светлана! Светлана! Кто-то тянет за рукав, обнимает. Маша! Вот с кем давно не виделись.

— Маша! А ты почему здесь? У Маши слезы текут по щекам.

— Так ведь это же мой Севка увидел, что твой муж с Володей Шибаевым к реке пошел, и Новикову расска­зал! Светлана, ведь у него все соседские ребята на побе­гушках были! Светлана, как это страшно, когда таких вот несмышленышей...

— Свидетельница Лебедева, что вы можете сказать по делу Новикова?

Светлана не ожидала, что будет так. Она думала, что будут задавать какие-то конкретные вопросы.

— Я преподавала в школе, где учился Новиков. Он был тогда в девятом, а я вела четвертый класс. Володя Шибаев был моим учеником.

— Как они учились, как вели себя в школе?

Очень это трудно — быть свидетелем. Знать, что каж­дое твое слово может повлиять на судьбу человека.

Новиков сидит очень прямо и с нагловатым любопыт­ством разглядывает публику в зале.

И видно, что это наигрыш, и страшно, что на нем, вчерашнем школьнике, арестантская пижама, и видно, что ему — как это сказала мать? — всего только девят­надцать лет.

Жалко? Да, жалко.

Косте было тоже девятнадцать, когда увидела его в первый раз. В девятнадцать лет — два года фронта, дол­гий путь от Вязьмы почти до польской границы, два ра­нения. И вот — третье. Костя сидит тут же, в зале, повяз­ки на руке уже нет.

— Вы не думали, что Новиков может оказать дурное влияние на младших ребят? — Это спросил адвокат Тол­мачева.

— Да. В особенности на Володю Шибаева, в особен­ности когда я узнала, что они живут в одном доме или в одном дворе.

— Вы говорили об этом родителям?

— Нет.

— Почему же?

— Я тогда очень скоро перестала преподавать... у ме­ня ребенок маленький... теперь двое. Я не работала эти годы и мало кого видела из своих прежних учеников.

Судья, немолодая женщина с лицом учительницы (ей бы классный журнал в руки!) или врача (если бы халат белый надеть!), понимающе наклоняет голову.

— Расскажите, что с вами случилось... Рассказала про сумочку.

— Мне ее вернули в тот же день.

— Есть вопросы к свидетельнице?

Опять спросил адвокат Толмачева: как учился в шко­ле его подзащитный.

— Учился, кажется, хорошо, но ведь я его и не знала почти — он был в восьмом.

Адвокат Новикова тоже задал вопрос:

— Вы были знакомы с матерью Новикова? Что вы можете сказать про эту семью?

Откуда он уже успел узнать? Впрочем, на то и ад­вокат!

— Мы с ней встречались в сквере несколько раз. Мне она была очень симпатична. Кажется, очень хорошая женщина.

— Есть еще вопросы? Нет вопросов.

И, прямо как в школе, приглашение:

— Садитесь.

Костя далеко, около него нет свободного места. Села в передний ряд, забронированный для свидетелей. Здесь и Толмачев, какой-то потускневший, как будто вылиняв­ший. Он приходит и уходит, как все, хотя и судят его.

На скамье подсудимых под стражей только двое: Но­виков и Жигулев, рецидивист, дважды судившийся. Вот кто совершенно спокоен и развязен без всякого наигры­ша. Человек уже немолодой, видимо большой физиче­ской силы. Жесткий ежик волос, тяжелые плечи, дубова­тые, грубые черты лица. И, может быть, неизбежный, да­же «профессиональный» контраст: холеные, белые, нерабочие руки.

По странной ассоциации какая-то боковая мысль: «Зачем мальчиков, школьников, стригут под машинку? Это не идет никому».

Мебель и все кругом — странная смесь торжественно­сти и будничности. Сидят три женщины за широким сто­лом, лица у них простые, даже как бы домашние. А стулья парадные, старинного фасона, с высокими рез­ными спинками: у судьи — повыше, у присяжных — по­ниже.

Что-то не идет следующий свидетель. Молоденькая секретарша проскальзывает в коридор.

— Где Шурыгин?

— А он, должно быть, на лестнице, курить пошел. Разыскали наконец Шурыгина. Вошел. В пальто с поднятым воротником, в кепке. Их несколько таких же развинченных парней стояло на верхней площадке лест­ницы. Гоготали. Курили. Значит, это все тоже свидетели. Судья — будто в школе недисциплинированному уче­нику:

— Опустите воротник. Снимите кепку.

Снял кепку. Опустил воротник. Расписку дал, что бу­дет правду говорить.

— Свидетель Шурыгин, расскажите, что вы делали в тот вечер...

— А мы все у Леньки сидели: я, Колька, Сашка... Опять властный и сдержанный голос судьи:

— Подождите. Какой Ленька? Называйте фамилии.