Мама

Маринка — предмет восхищения и нежной заботли­вости брата.

— Мама, сестренка похожа на руль — она такая круглая!

Казалось бы, ребята еще не соизмеримы по возрасту, но нет, они уже умеют играть вместе.

Завидев брата, Маринка вежливо и призывно взвизги­вает скрипучим голосом молодого петушка. Она подни­мается, цепляясь за сетку, широко расставив белые креп­кие ножки, и начинает танцевать, то есть подпрыгивать, держась за перекладину кровати.

А Димок прыгает снаружи, стоя на полу, но тоже ухватившись за перекладину — их лица почти на одном уровне.

Димка поет лихую песенку собственного сочинения:

Мы-ы скакали с Бонкой, с Бонкой,
С у-у-величенной сестренкой!

Почему «с Бонкой», когда сестренку зовут Мариной? Почему «увеличенной» — сестренка так еще мала. Впро­чем, здесь есть какая-то логика: сестренка растет очень быстро — гораздо быстрее, чем рос брат.

Пляшут долго — можно спокойно проверять тетра­ди или готовить ужин.

Димка устает первый, останавливается — передох­нуть. Маринка неутомима. Вот Димок отдышался немно­го — можно скакать дальше. Ребята очень хорошо зани­мают друг друга.

Иногда, разумеется, происходят аварии. Прибегает на кухню Димка — обиженный, слезы на глазах. Волосы почему-то мокрые, рубашка тоже и (странным обра­зом!) — на спине и плечах.

— Я ей хотел ножку поцеловать, наклонился, а она...

Костя смеется:

— Димка скромный был у нас, застенчивый, а эта — какая-то рыжая разбойница!

И вовсе она не рыжая — волосы белокурые, немнож­ко только золотистые, как у самого Кости. А глаза — как два светло-карих золотых фонарика, вот она, вся тут!

Димок, переодетый, умытый, простивший сестренке неожиданное предательство, уже ползает по полу: соби­рает выброшенные Маринкой игрушки.

Хлопот, конечно, все-таки хватает, даже когда их двое, а не один.

Маринка дома сидит, с Варварой Андреевной. Дим­ка ходит в детский сад.

Когда говорят «у нее ребенок ходит в детский сад», представляется эдакий небольшой человек, почти с порт­фелем в руках, самостоятельно идущий в садик и обрат­но, а родители, мол, могут делать что хотят.

Просто не совсем точное выражение. Ребенок, разу­меется, не ходит в детский сад, его туда водят — мама или отец. Некоторые мамы даже не водят, а возят ре­бят — в автобусе,— потому что садиков детских все-таки меньше, чем матерей, желающих работать. Садиков дет­ских, вообще-то говоря, еще недостаточно. В некоторых районах ребята-груднички, толком еще стоять не умею­щие, уже становятся в очередь — на бумаге, конечно,— чтобы к трем годам попасть в заветный сад.

Хлопот маме хватает... Утром, если посмотреть на ма­му со стороны, кажется, что у нее не две руки, а гораздо больше.

Одной рукой мама поправляет одеяло на кровати, другой берется за щетку. Третья рука, схватив нож, пе­реворачивает омлет на сковородке... четвертой рукой ма­ма чистит зубы, пятая рука протягивает зубную щетку сыну. Шестая и седьмая режут хлеб и намазывают его маслом. Восьмая повелительно заставляет Димку доглотнуть последнюю дольку мандарина (от омлета Димка избавлен — завтракать будет в детском саду). Девятая рука тем временем снимает с вешалки пальто.

Когда выходят на улицу, у мамы остается обыкновен­ных две руки: одной она крепко держит ручонку сына, в другой — портфель.

До детского сада — четырнадцать минут, и нужно переходить улицу в самом широком месте. Есть садик бли­же, за углом в переулке, к тому же он по дороге в шко­лу, но это сад строго ведомственный, для детей железно­дорожников. Димку записали в районный.

Почти каждое утро, переходя улицу в самом широком месте, видишь, как другая мама ведет своего малыша в строго ведомственный сад и тоже торопится и так же волнуется немного, оглядываясь на проезжающие ма­шины.

Видимо, она живет ближе к Димкиному садику, ей бы­ло бы удобнее... Уж не предложить ли поменяться, если это возможно?

Нет, нельзя: кроме всего прочего, тот сад считается лучше районного. Даже и предлагать неудобно.

Смешно и трогательно, что у трехлетнего Димки в садике есть уже друзья и даже враги.

— Где же твоя лопатка, Димок?

— Батурин сломал.

— Ну, ничего. Нечаянно ведь сломал?

— Нет, нарочно.

— Обо что, Димок, руку так поцарапал?

И опять Димка отвечает по простоте:

— Это Батурин.

Так было в первые недели. К мальчишеской этике приобщился позднее.

Вечер. На небе — тревожными мазками розовые об­лака. На улицах первый ледок.

— Осторожнее, Дима, не спеши. Дай руку, скользко. Еще упадем.

Димка — с важностью:

— Мама, если я упаду, я сам встану. Если ты упа­дешь, я тебе помогу встать.

До чего ж приятно услышать от сына такие слова! Но Димка продолжает, пройдя еще несколько шагов:

— А вот если какие-нибудь драчуны упадут, мы им не поможем встать!

— Какие же драчуны?

Молчание. Знает уже, что ябедничать нельзя, но ясно, что речь идет о злодее Батурине.

— Если упадут драчуны — пусть лежат!

— Ну, уж если очень больно ушибутся — может, все-таки поднимем их, Димок?

— Нет.