Мама

— Собирались иногда. Ведь молодежь, нельзя не по­веселиться!

— Вы присутствовали на этих вечеринках?

— Нет, я обычно уходила ночевать к моей приятель­нице. Ленечка говорил, что мне так спокойнее будет. Он был всегда таким хорошим сыном!

Губы Леонида скривились в усмешке — не то жало­сти, не то презрения.

— А вам никогда не приходило в голову спросить, от­куда сын берет деньги, чтобы покупать дорогие вещи? И вино?

— Вино? Я им покупала иногда к Новому году бу­тылку легкого вина. И ведь сын работал... никогда не мо­гу запомнить, как называется это учреждение. Торг... мет...

Шурыгин вдруг громко засмеялся. Строгий взгляд судьи:

— Шурыгин!

Он встал.

— Выйдите из зала!

Он вышел.

Если бы учительницей была — ох, как бы ее слуша­лись ребята!

— Вы плохо знали вашего сына!

Безжалостными кажутся слова судьи... а как же еще говорить? Если бы врачом — она бы хорошим хирургом была.

В Англии судьи и теперь еще надевают мантии; ка­жется, даже парики.

Мантии вспомнились, когда заговорил адвокат Нови­кова. Что-то было в его речи от этих мантий.

У него было лицо старого актера, горбоносое, с тя­желыми складками около рта.

Должно быть, адвокат все-таки при разборе таких серьезных дел необходим. Он знает все статьи закона. К тому же люди в большинстве своем говорить не уме­ют, тем более защищать себя.

Но если адвокат обращается к судьям, которые си­дят без мантий, он должен говорить проще. Все эти же­сты театральные, вся эта риторика...

— Граждане судьи! Как вам уже известно...

Да, им уже известно.

— Граждане судьи! Я не буду говорить о том...

И говорит, говорит именно о том...

Сидят три женщины за широким столом, слушают терпеливо и вежливо. И чувствуется, что каждая из них уже составила свое мнение и считает себя более беспри­страстной, чем адвокат, поэтому ее не переубедишь.

Неловко даже как-то перед судьями за ненужные цветы адвокатского красноречия.

После речи адвоката объявили перерыв, до понедель­ника.

Когда спускались с лестницы, Костя спросил:

— Ты ведь не пойдешь в понедельник?

— Нет, не пойду.

Дом старый, лестница крутая, высокая, с каменными стертыми ступенями. Сколько человек должны были пройти вверх и вниз, вверх и вниз, чтобы оставить на камне такие глубокие впадины? И с какими мыслями они проходили?

В переулке стоит черный с красной полоской мили­цейский автомобиль. И несколько человек на тротуаре — ждут. Новикова там, еще кто-то...

Светлана потянула Константина за рукав:

— Пойдем, пойдем скорее!

Мимо прошел Толмачев, покосился на милицейскую машину, ускорил шаг. Весь он какой-то сутулый, будто ростом меньше стал. Оправдают, конечно, его. Жалкий мальчишка. Бывают люди, у которых собственного све­та нет — только отраженный. Вещи какие-то Новиков ему поручал продавать... Самому плохому его еще не научили. Жалко его, да? Новикова тоже готова была по­жалеть! А что, если бы Новиков не один тогда пошел за Володей и Костей? Прихватил бы Толмачева или то­го страшного парня, ну, свидетеля, который говорил «бабы»? Или даже самого Жигана, дядю Васю?

— Светлана, да ты что?

Светлана вдруг заплакала, уткнувшись лицом Косте в плечо.

 — Ничего, ничего, пойдем скорее домой! Пойдем, Ко­стя!

...Дома ребята еще спали после обеда. Тихая комна­та. Две белые кроватки. Осеннее солнце косо заглядыва­ет в окно. Проснулся Димок, сладко зевнул, сел на кро­ватке, тепленький, черноглазый... И Маринка зашевели­лась, перевернулась на животик, голову подняла.

XXXI

Один ребенок — это очень много хлопот. Два ребен­ка — вдвое больше хлопот. Может быть, даже — хлопоты в квадрате?

Нет, это только кажется так. Иначе, что стало бы с многодетными матерями, с воспитательницами яслей и детских садов? Согласно такой примитивной математике, женщины этих профессий все поголовно были бы канди­датами в психиатрическую лечебницу. А ведь в большин­стве своем именно они очень спокойные, уравновешенные и жизнерадостные люди.

И вот получается парадокс: хлопот с двумя детьми порою бывает даже меньше, чем с одним.

Ребенок единственный во многих, даже очень хоро­ших семьях — царь и бог. А ведь от царей и от богов во все времена, у всех народов было очень много беспокой­ства. С появлением второго ребенка первенец снимает корону и перестает верить в свое божественное происхож­дение.

Двое ребят — это уже коллектив пускай совсем кро­шечных, но уже влияющих друг на друга людей и друг от друга зависимых.

И приданого-то дочке почти не покупали, не шили, и пеленают ее (в Димкины пеленки!) умелые, решительные руки. Маринка даже плачет меньше, чем плакал брат, лучше ест, лучше прибавляет в весе.

Кажется, что она уверенно идет по лыжне, проложен­ной братом, и что ей легче идти.

Димку, говоря объективно, все-таки разумно воспи­тывали, он не эгоист и тем более не эгоцентрик. Но «эго» свое, если бы он умел писать, пожалуй, даже хороший мальчик Димка писал бы, как англичане пишут свое «I» — с большой буквы.

Теперь Димка чаще говорит «мы», а не «я». «Мы с Маринкой».

Если на улице кто-нибудь непедагогично начинает им любоваться: «Какой хорошенький мальчик!» — Димка от­вечает простодушно: «Я-то что! Вот Маринка у нас!»