Манас великодушный

Азиз-хан послал этот почтительный ответ в Железную Столицу, а Золотокосый Алмамбет остался еще на шесть лет в Таш-Копре и правил ханством, пока не достиг возраста зрелости. К этому времени Азиз-хан получил уже шестое письмо от Эсена с напоминанием: пора, мол, вашему сыну прибыть в Железную Столицу. И Алмамбет, вручив поводья власти дряхлому отцу, оставив Маджика главным блюстителем законов и управителем земель, утешив милыми сыновними словами рыдающую мать, благородную Алтынай, отправился ко двору Сына Неба.

Удивились в Железной Столице, когда увидели Алмамбета. Его помнили здесь шестилетним ребенком, а теперь это был джигит с лицом ясным, как солнце, с глазами, как египетская сталь. Вышиной своей превосходил он исполина Джолоя, а шириной — тучного Конурбая. Удивился и Алмамбет, когда встретился со своими сверстниками и соучениками: Конурбай превратился в грузного, как дом, великана с глазницами, подобными провалам могил, с глазами тусклыми, как земля в сумеречный день осени, а Берюкез был красив, строен и силен, но глаза его не смотрели на людей, а бегали, как трусливые зайцы, и никак нельзя было понять, который из глаз этих заяц, а который — зайчиха…

Алмамбета поставили начальником над тысячью отборных стрелков дворцовой службы. Был он вооружен так: в левой руке держал он золоченую секиру с блестящим, как зеркало, закалом; на правом бедре его покоился белый булат, который железо разрезал не тупясь, а врага — не зная промаха; в правой руке держал он копье, обточенное самым искусным резчиком, с пестрой кисточкой в том месте, где древко соединено с острием, а древко было обшито слоновьей шкурой. Копье звенело от легкого щелчка, от прикосновения комариного хоботка, и было оно сокровищем Китая и трепетом противника.

Но подобно тому, как томился острый меч в драгоценных ножнах, томился Алмамбет в пышном дворце повелителя Китая. После управления ханством придворная служба казалась ему никчемной, а надменность и алчность приближенных Эсена вызывали в нем отвращение.

Однажды, гуляя верхом по ханскому саду и погруженный в свои грустные думы, Алмамбет достиг, сам того не желая, женских покоев. Он услышал слова, которые удивили его. Один голос был резким, но звучал льстиво:

— Всякий, кто застал бы вас, госпожа моя, за чтением книги, сошел бы с ума от любви к вам. Воистину, знатные не то что мы, черная кость! Даже такое скучное занятие, как чтение книги, делает девушку еще более красивой, если она ханская дочь.

В ответ раздался другой голос, нежный, но звучащий твердо:

— Ты сказала не подумав. Мудрость книги украшает всех, будь это знатный или простой. А если говорить обо мне, то я сама дочь рабыни.

Алмамбет приоткрыл дверь и увидел красавицу необыкновенной прелести — такой девушки не было на земле с незапамятных времен. Она сидела на простой циновке и читала книгу. Кареглазая служанка с веером в руках стояла позади нее. Душистые волосы, заплетенные во множество тонких косичек, достигали маленьких ног читающей девушки. Уста ее были круглыми, как обручальное кольцо, и красными, как кровь. Цвет ее лица был цветом луны. С виду было ей лет двенадцать, не больше, но лицо ее сияло величием, а осанка была царственной.

Сердце зашлось у Алмамбета, когда он увидел эту красавицу. Он соскочил с Гнедого, открыл двери и сказал:

— Позвольте мне, госпожа моя, читать книгу вместе с вами.

Тут служанка обернулась, грозно взглянув карими глазами, и сказала резким голосом:

— Убирайся, невежа! Ты не умеешь разговаривать с девушкой из знатного дома! Ты, наверно, воспитан рабыней!

— Поэтому я и прошу, госпожа моя, разрешения войти к вам, — сказал Алмамбет, обращаясь не к служанке, а к госпоже. — Моя мать, благородная Алтынай, была рабыней из племени самаркандцев.

— Наши судьбы совпадают! — воскликнула нежноголосая красавица. — И моя мать была родом из Туркестана: была она рабыней из племени хорезмийцев. Садитесь, брат мой, рядом!

Тут вмешалась кареглазая служанка:

— Опомнитесь, о Внучка Неба! Разве пристало вам сидеть рядом с воином вашего отца?

Тогда понял Алмамбет, что красавица — дочь хана ханов Эсена, и не знал, как поступить дальше, ибо не только бедного сердца, но и разума, не только разума, но рук и ног лишила его красавица. Он опомнился, когда услышал ее голос:

— Не огорчайтесь, Алмамбет, словами служанки. Для вас, брат мой, я не Внучка Неба, ибо это неразумное прозвище. Мое имя — Бурулча.

— Но разве госпожа знает меня? Ее уста произнесли мое имя! — удивился Алмамбет.

Бурулча улыбнулась:

— Воистину можно подумать, что в Китае не один золотокосый, а тысяча тысяч!

Алмамбет удивился вторично, но теперь не словам, а сияющему разуму Бурулчи. И стал он ее навещать в часы полуденной молитвы и так часто, что Гнедой знал дорогу к покоям Бурулчи, как дорогу к своей конюшне, и пламя все более разгоралось в груди Алмамбета, как зажженный в лесу костер, и пробил день, когда Алмамбет сказал Бурулче: