Манаус

То, что он увидел, напоминало собой гигантский муравейник, где сотни людей изо всех своих сил раскладывали шпалы, монтировали сверху рельсы, а руководили ими, и заодно сторожили, огромное количество вооруженных охранников, и вся площадь работ находилась под прицелом восьми пулеметных гнезд, расположенных со знанием дела на склоне возвышавшегося невдалеке холма.

Большинство работавших были закованы в цепи, те же, кто не был, пребывали в таком плачевном состоянии, что сами далеко бы не ушли при любом раскладе. Всякое восстание было обречено, при малейшем намеке на непослушание всех бы посекли из пулеметов.

Аркимедес и Говард переглянулись.

Пройти через это скопище людей силой было равноценно самоубийству. Пятьдесят вооруженных людей представляли из себя смехотворную силу – горстка ободранных бродяг против целой армии.

Словно прочитав их мысли, инженер самодовольно ухмыльнулся.

– И что теперь скажете? – спросил он, обращаясь к Говарду. – Ваш друг все также уверен в том, что делает?

– Он всегда уверен, – ответил «Гринго». – У него другого пути не остается.

Обернувшись к «Северянину», продолжавшему смотреть на открывшуюся пред ним сцену с рабами и охранниками.

– Что будешь делать? – спросил он.

Большинство из его людей пододвинулись плотней к нему, ожидая приказов. Все они были напуганы.

Идти вперед – значит лечь под пулеметным огнем.

Охранники заметили группу вооруженных людей, часть пулеметов развернули в их сторону, но не стреляли, выжидали. Восемь хорошо вооруженных охранников подошли к ним с намерением выяснить кто такие и что хотят.

Говард опустил руку и нащупал рукоять револьвера, Мехиас и еще несколько человек последовали его примеру, пулеметчики, увидев это, приготовились.

Рабочие начали понимать, что происходит, и один за другим опускали инструменты и прекращали работу. Висевший над всем этим местом шум сменился неестественной тишиной.

Тишиной невыносимой, еще более тяжелой, чем все предыдущие звуки вместе взятые, и можно было почувствовать, как это место посреди сельвы наполнилось таким напряжением, что его можно было потрогать. Любой неосторожный жест, любое движение или слово могли привести к битве, и Аркимедес это понимал.

– Всем не двигаться, – приказал он. – Оружие не трогать.

В нависшей тишине слышен был лишь шорох шагов, осторожно приближающихся людей.

– Сейчас нас здесь и поджарят, – прошептал «Мартинико»…

Мотор на лодке, что кашлял и чихал всю дорогу, как астматик, заглох, и грязная посудина заскользила по воде к одиноко стоящему пирсу.

Лодочник спрыгнул на берег и накинул канат на ближайший столб. Вернувшись к лодке, протянул руку и помог пассажирам – какому-то негру, двум поселенцам и еще одному типу, кто сказал про себя, что приехал издалека, из заграницы, а сам родом с Севера, и кто за всю дорогу не обмолвился более ни единым словом.

Когда передали ему чемодан, он некоторое время стоял и пристально смотрел по сторонам, а потом также молча пошел по плавучему доку следом за негром и теми двумя поселенцами.

Уже не было пароходов, выстраивавшихся в очередь, чтобы выгрузить товары, привезенные со всех концов света. Исчезли горы каучуковых шаров за зданием Таможни.

Вокруг царила тишина, все пребывало в состоянии запустения.

Серые облака закрыли небо, и казалось, что вот-вот польет дождь, но дождь не начинался, но под этим низким, тяжелым небом становилось как-то еще грустнее, еще тоскливей.

Аркимедес улыбнулся, вспомнив, как Говард пытался убедить его, что придется прожить лет сто, а может и дольше, чтобы наблюдать в свое удовольствие, как Манаус начнет рушиться, как проклятый город будет исчезать. Но он ошибся!.. Прошло каких-то пятнадцать лет, и вот он, такой, каким и должен был быть: побежденный, опустевший, всеми позабытый.

Когда-то Манаус мечтал стать столицей Бразилии, а может быть и больше – столицей всей Южной Америки, самый богатый город в мире, способный в своем безумии оспорить гегемонию таких городов, как Лондон, Париж и Нью-Йорк, и от всех этих мечтаний не осталось ничего, кроме обломков и кусков разлагающегося трупа. Теперь он стал похож на декорации какого-то огромного театра, откуда все актеры разбежались.

Сколько жителей тут осталось? Три… четыре тысячи человек из тех ста тысяч, что жили здесь когда-то? И почему все не уехали, когда не осталось никакой надежды?

Поднимаясь вверх по течению, он видел брошенные фактории, деревья без единого надреза, баржи без дна и наполовину затопленные – всюду запустение.

И это запустение означало, что рабы вернулись к себе домой, что женщин перестали насиловать, а грустные и ничего не понимающие индейцы теперь снова могут свободно бегать по своей сельве, не беспокоясь ни о чем, кроме как прокормить себя и свою семью.

После этого вселенского сумасшествия не осталось ничего, кроме горьких воспоминаний и могил. Тысячи… нет… миллионы! Могил раскиданных по огромной территории покрытой джунглями, по этой невероятной зеленой пустыне.